Собрание сочинений. Том 6. Граф Блудов и его время (Царствование Александра I) - Егор Петрович Ковалевский Страница 53

первые годы царствования Александра. Впрочем, читая сию записку его, надобно не терять из вида, что она есть почти конфиденциальная, составлена для одной близкой к Государю Особы и что автор никогда никому другому ее не показывал[126]. Записка его о Польше, составленная после разговора о сем с Императором Александром, в продолжение одной ночи, принадлежит к самым лучшим патриотическим его действиям и в ней может быть красноречивейшия страницы из всех вышедших из-под пера его. Особенного замечания достойно все, сказанное им о духе и свойстве веры Христианской, о применении вечных заповедей ее к делам политическим. Иные места сей записки можно почти назвать просто пророчествами. Так например он говорит Императору: «Государь! если Вы восстановите древнюю Польшу, то или падет Россия, или русские снова зальют Польшу кровью и возьмут Прагу штурмом». Впрочем, Карамзин не являет себя в сем случае и вообще никогда не был каким-либо непримиримым врагом всего польского. Вот слова его в самом заключении записки: «Пусть существует и благоденствует царство Польское под скипетром Александра, как оно есть; но да существует, да благоденствует и Россия как она есть и как она оставлена Вам Екатериной».

Письма Блудова к Ивану Ивановичу Дмитриеву

Милостивый Государь, Иван Иванович! какой-то дух, вероятно, нечистый, ибо он в некотором смысле враждует чистейшему из наших поэтов, и уже без всякого сомнения злой в отношении ко мне, вооружился на мою переписку с вашим высокопревосходительством. Имею ли нужду уверять вас, что выезжая из Москвы, из Петербурга, из России, я помнил не только вас и вашу постоянную ко мне благосклонность, но и поручение, данное вами при прощании: Париж доставил мне удовольствие исполнить его. На другой день моего приезда, идучи по итальянскому бульвару, я в первой книжной выставке открыл записки аббата Жоржеля. Зная, что в то самое утро, генерал Поццо отправлял курьера, я поспешил воспользоваться случаем, и только успел купить, запечатать книги и послать их к вам через Северина. Письмо, которого тогда не успел написать, отложил до другого фельдъегеря. Оно последовало за посылкой, кажется, спустя недели три или четыре: дошло ли до вас? Не знаю. Может быть, недавно, если судить по той необыкновенной скорости, с которой ваше письмо получено мною. Вы его (говоря языком наших дедов), пустили из Москвы в начале апреля прошлого года: оно весновало и провело большую часть лета в Петербурге; остальное время, то есть осень и зиму, путешествовало по Германии, отдыхало в Париже и наконец прибыло в Англию, почти ровно через год после отправления. В прибавок, меня на ту пору не было в Лондоне; измученный страшною желчною болезнию, я должен был, едва ли не по неволе, послушаться совета докторов и ездил пить челтенгамские воды; по возвращении оттуда нашел любезную грамотку вашего высокопревосходительства, любезную, несмотря на то, что в ней вы слегка браните меня. Я ее принял, как верный «арзамасец»: с радостью, которую вы без труда можете вообразить, и с смирением, ибо если не совсем, то по крайней мере отчасти, заслужил ваши упреки. Доставя к вам первые четыре тома Жоржеля, я конечно должен был послать за ними вслед и пятую часть его записок и реляцию его путешествия; но признаться ли? мне эти позднейшие произведения аббата экс-иезуита показались так мало достойны вашего внимания, что я не захотел даже выписать их из Франции. Чувствую, что такое оправдание весьма неудовлетворительно: последние части сочинения всегда нужны, по крайней мере для порядка, в такой порядочной и прекрасной библиотеке какова ваша. За то я не думаю оправдываться: просто винюсь и спешу, сколько можно теперь, загладить свою вину. По счастию нашел аббата Жоржеля в одной Лондонской книжной лавке, и как скоро случится добрый сговорчивый курьер, то нагружу на него свою посылку к вам, поруча ее посредничеству графа Каподистрия. Надеюсь, что он будет исправнее других моих коммисионеров.

Я наполнил объяснениями около трех страниц, и вероятно вы уже утомлены моим огромным посланием. Продолжать ли? Прибавить ли, по вашему вызову, несколько слов о литературе английской и о так называемой, нашей современной? Последняя от меня скрылась за облако отдаления; до нас сюда не может достигнуть ни один печатный листок русских типографий, ни один звук наших лир, или балалаек. Благодаря вам, я на сих днях вспомнил, что есть в свете некто Каченовский, некто Шаликов и проч. и проч.; что эти люди с жаром и важностью спорят о ключах некоторой попадьи, и с тяжелым легкомыслием невежества шутят над нашим историографом! Бог с ними! Ужасная болезнь, от которой я почти два года страдаю, которая лишила меня, правда не жизни, но живости, и беспрестанно умножаясь, иссушает остаток сил моих физических и моральных, сделала однако ж мне и пользу: от нее, я уже не чувствую ни малой досады ни на какую глупость. «Беседа» и Академия, журналы Москвы и Петербурга, уже не могут ни взбесить, ни разсмешить меня; по крайней мере мне так кажется в Лондоне; не знаю как будет, когда возвращусь в Россию.

Что сказать о состоянии здешней словесности. Вы, конечно по старой, благоразумной привычке, еще называете Англию отечеством Аддисонов, По́пов, Стилей, полагая сей титул в числе других ее славных титулов. Поверите ли, что ныне уважение к блистательному веку королевы Анны здесь едва терпимо. И кто, из англичан или иностранцев, имеет дерзость пленяться красноречивою простотою лондонской прозы, или глубокомыслием всегда ясным стихов Попа, и сильной краткостью его выражений, тот, благодаря господствующему вкусу, слывет литературным еретиком. Чтоб быть православным, надобно покланяться поэтам предшествовавших веков, и чем древнее, тем лучше, начиная от Мильтона и поднимаясь к Шекспиру, Спенцеру, или что еще почтеннее к Чоугеру и другим песнопевцам 14-го столетия. Любовь к средним векам и ко всему готическому, здесь почти общая; от каменных зданий перешла и к творениям воображения. В этом согласны все партии и все нации, составляющие Великобританскую: о прочем, как о литературных, так и о политических предметах, беспрестанные разногласия и споры, которые однако ж довольно мирным образом, гремят в журналах, в парламенте, иногда на площадях, и в некоторых домах за вечерним обедом. Дух разделения на партии и нации, очень заметен в том, как определяются места нынешнего славного триумвирата живых поэтов. Как у нас на Руси, в Московском Университете удивляются одному Мерзлякову, в Беседе только Шихматову, а в доме Оленина Гнедичу; так и здесь ирландцы с упрямством и запальчивостью ставят выше всех своего земляка Мура, которого мы «Арзамасцы» могли бы