Вернон Кресс - Зекамерон XX века Страница 53

— Гнида, гад фиксатый, зажрался там внизу, в приемном, думает, он один чист, остальные прокаженные!

Обвинение звучало не совсем убедительно — фельдшер выглядел худым, как скелет, но демонстрировать свою брезгливость и «гигиеничность» по меньшей мере неразумно в условиях лагеря.

К вечеру все отделение было забито врачами, фельдшерами, санитарами и другой обслугой — официально берлаговцев запрещалось использовать на каких бы то ни было, кроме общих, работах. Это соответствовало приказу № 90 1937 года. Тогда приказ о пятьдесят восьмой статье неукоснительно выполнялся, вследствие чего профессора-хирурги работали в забоях, гоняли тачки, кайлили, калечились, а коновалы в санчастях отрезали или отщипывали им щипцами отмороженные или раздавленные пальцы. Но со временем специалистов стали определять на свою работу (если они доживали до этого!), все постепенно стало на место (если можно считать лагеря нормальным местом для сотен тысяч ни в чем не повинных людей). Однако каждую весну, перед началом промывочного сезона, врачи, инженеры, техники и другие специалисты дрожали и ходили тише воды и ниже травы, дабы не угодить на общий этап.

Генерала ожидали с трепетом. Как фронтовика, его уважали, но боялись вспышек крутого нрава. К тому же редко кто мог похвалиться, что видел Деревянко трезвым. Знали: он симпатизирует военным, попавшим в лагерь за дезертирство; в те годы при малейшем поводе — опоздании из увольнения, на курсы — судили по всем пунктам сто девяносто третьей статьи, а генерал понимал, как часто людей задерживали объективные причины. Но статью пятьдесят восьмую ненавидел — «контра, враги народа».

Вечером к нам привели также несколько женщин, сотрудниц больницы. Они принесли много табака, в «клубе» дым стоял столбом, а Луйка, заглядывая туда, только махал рукой. Сейчас ему было не до дисциплины, он сам «лежал» как «больной» в моей бывшей чесоточной палате вместе с Юзефом и комендантом больницы, толстым евреем, когда-то комиссаром дивизии.

Настал великий день. Мы узнали, что «сам» уже внизу, у начальника больницы. Вдруг явился Миллер, о нем спохватились в последний момент, сняли с поста у дверей в инфекционное. В берлаговскую палату не успели определить, только раздели и поместили в ванну, где он и переждал ураган.

Со своего места в углу я увидел открывающего дверь Мачерашвили, потом красную шею, сильную, как у борца, в сетке мелких складок, халат, папаху на голове и широченные плечи. Деревянко сделал шаг, обвел палату туманным взглядом и сказал через плечо толпившейся в коридоре свите:

— У вас тут одни китайцы! — и уставился на Тахиева, вспыхнувшего при этих словах.

Генерал попятился в коридор, мы слышали, как он спросил за дверями:

— А японцев у вас нет?

— Вот они, наши боги, — пробормотал бледный Везитис, — спиртом аж до меня пахнуло! Ну и генерал!!!

— У главврача налакался, — фыркнул Тахиев— Генерал! Ему в легионе только сержантом служить…

— Ты оставь его, — вдруг отозвался Осипов, бывший майор, спокойный, приятный человек, у которого каждую неделю вынимали по осколку мины, ранившей его под Кенигсбергом. — Деревянко честно дослужился до своих погон, на войне не трусил и зря людей не обижает, по Пятисотке его знаю!

После ухода генерала все придурки разошлись по своим местам, Миллера вынули из ванны, он чихал и ругался, дрожа от холода.

Заглянула в палату Галина:

— Пошли в процедурную! Появился новый пенициллин с английской инструкцией.

В процедурной сидели Мачерашвили, Луйка и Баум, которого недавно назначили каптерщиком. Грузин под общий хохот рассказывал про обход. Генерал на самом деле был так пьян, что нигде не остановился. Лишь в одной палате, заметив больного в синих очках, спросил, кто он. Это был русский из Маньчжурии, попавший в шурфе под взрыв. Он лежал на Левом больше полугода.

— Парейчук Федор Степанович, гражданин генерал! — гаркнул больной, поднявшись; снял очки и полуслепыми глазами уставился на высокое начальство.

— Молодец! Обращайте внимание, товарищи, — повернулся Деревянко к свите, — как отвечает солдат. Давай по-настоящему, звание, часть, как на воле!

— Фельдфебель полевой жандармерии его императорского величества, второй русский батальон, Мукден, гражданин генерал!

— Хм, хм… Где?! — Когда услышанное дошло до его сознания, Деревянко вскипел;— Мукден? Да это ж самурайская армия! — И снова повернулся к застывшей свите — Вот вам пример злостной симуляции! Ты чем травил глаза, карандашом?

— Это взрывом…

— Молчать! Немедленно выписать на пересылку! Симулянтов, товарищи, надо выявлять, разоблачать и наказывать!

Грузин представлял всю эту сцену в лицах, стараясь то выпячивать грудь, то никнуть и опускать руки, закрывая глаза, в зависимости от того, кого изображал.

— Ага, переводчик, — заметил он меня. — Позовите Марию Васильевну.

Пришла заведующая, я перевел инструкцию, получил задание распаковать лекарства и наблюдал, как вызвали Парейчука и стали его распекать за то, что не мог спокойно лежать при генерале, осрамил отделение.

Везитису в четвертый раз ампутировали ногу, теперь осталось ждать: или зарубцуется, или заражение добьет несчастного латыша. В нашем коридоре освободили целую палату и положили туда каторжников. Сперва их запирали на ключ, но скоро ослабили режим, и они влились в общую жизнь отделения.

О порядках на каторге я получил представление еще в Сибири, когда нас по пути на Колыму завезли однажды в каторжный лагерь. Мы медленно двигались от станции и вдруг увидели: люди в одежде наполовину белой, наполовину черной — разноцветные рукава и штанины — работали под конвоем с ручным пулеметом, вокруг были собаки. Трудились каторжные по четырнадцать — шестнадцать часов в сутки, спали на голых нарах и получали мизерную пищу. Это были в основном пожилые люди, полицаи, старосты, переводчики — украинцы и Молдаване. Факт, что их теперь соединили с нами, наводил на невеселую мысль о том, что нас ожидает после выздоровления.

Скоро у меня появился новый сосед. Он пришел на костылях, положил в тумбочку сетку с консервами, спичками, папиросами и, улегшись под одеялом, преспокойно закурил «Беломор». На замечание Тахиева, следившего за ним с завистью и волнением сильного курильщика (кубик масла, который нам стали давать по утрам, он всегда менял на махорку), новый невозмутимо ответил:

— Мне курить разрешил сам начальник больницы, он и папиросы преподнес. Я часы починил ему.

Это был тот самый Вернер Унбегаун, одна из наиболее колоритных фигур большого усвитловского котла, в котором варились столь разнообразные люди.