Илья Толстой - Мои воспоминания Страница 53

   Я так и сделал и довольно скоро вспахал несколько загонов за деревней, около "озера".

   Я помню это новое для меня чувство полезной работы, приятное и успокоительное.

   Чувствуешь себя, как лошадь, впряженным в соху, за которой ходишь, отрезая борозду за бороздой, думаешь свою неспешную думу, смотришь на лоснящуюся ленту земли, бесконечной полосой сбегающую с палицы, на беспомощно извивающиеся в свежей борозде мясистые белые личинки майских жуков, на грачей, совершенно не обращающих на тебя внимания и тут же вслед за сохой подбирающих все то, что она для них достает, и не замечаешь усталости, пока не подойдет время обеда или пока сумерки не сгонят тебя домой.

   Тогда перевертываешь соху, прикручиваешь ее на сволоченьки, садишься боком на лошадь и едешь домой,

   197

   побалтывая ногами по обже и приятно мечтая об еде и отдыхе.

   Часто, отведя лошадь на конюшню, не дожидаясь домашних, бежишь прямо в людскую, где за непокрытым столом обедают "люди", присаживаешься в уголке, между кучером и прачкой, и круглой деревянной ложкой хлебаешь холодный квас с толченым луком и картошками или водяную крутосоленую мурцовку на зеленом масле.

   К петрову дню мы начали косить покос.

   Обыкновенно ясенские мужики убирали наши луга из части.

   Перед покосом они собирались в артели по нескольку семейств, и каждая артель снимала свои покосы, которые косились исполу, из третьей части или двух пятых, смотря по качеству травы.

   Наша артель состояла из двух крестьян, высокого Василия Михеева, длинноносого коротыша Осипа Макарова, моего отца, Файнермана и меня.

   Мы взялись косить молодой сад, за аллеями, и "прудище" на Воронке.

   Я косил в пользу той же Жаровой, а отец и Файнерман для кого-то еще.

   Погода в это лето была жаркая, покос спешный, потому что скоро стала подоспевать рожь, и подгоняла рабочая пора, и полевая трава, выгоревшая на солнце, была сухая и жесткая, как проволока.

   Только очень рано утром, с росой, она легче шла на косу, и надо было вставать с зарей, чтобы успевать выкосить намеченный накануне урок.

   Впереди всех шел лучший наш косец Василий, потом Осип, папа, Файнерман и я.

   Отец косил хорошо, не отставал от других, хотя потел сильно и видимо уставал.

   Глядя на меня, он почему-то находил, что я кошу, как столяр, что-то напоминающее столяра он видел в изгибе моей поясницы и во взмахе косы.

   Днем мы сушили траву и собирали ее в копны, а по вечерней росе опять выходили с косами и работали до ночи.

   По нашему примеру, рядом с нашей, составилась другая артель, многолюдная и веселая, к которой примкну-

   198

   ли братья Сергей и Лев и сын нашей гувернантки Alcide, очень милый малый, которого мужики прозвали Алдаким Алдакимовичем.

   Сестра Маша была в нашей артели, а Таня и две двоюродные сестры Кузминские были с ними.

   Наша артель называлась "святой" -- она была строгая и серьезная, -- ихняя легкомысленная и веселая.

   У них по праздникам, а иногда и по будням, пропивались копны, были вечные песни и веселье, а у нас, святых, было чинно и, признаюсь, скучновато.

   Признаюсь тоже, что иногда, когра у них пропивалась копна, брат Лев, который не пил водки, оставлял для меня свою порцию, и я с удовольствием временно изменял своим товарищам и выпивал его чашечку.

   Это не мешало мне относиться к их артели свысока, тем более что их веселье кончилось бедой.

   Пьяные мужики передрались, и главарь артели Семен Резунов переломил своему отцу, Сергею, руку.

   Это лето, о котором я рассказываю, было исключительное тем, что увлечение работой захватило всех жителей яснополянской усадьбы.

   Даже мама выходила на покос в сарафане, с граблями, а мой дядя, Александр Михайлович Кузминский, человек немолодой и занимавший в то время видное общественное положение, доносился до того, что у него все руки были покрыты огромными водяными мозолями.

   Конечно, далеко не все работающие разделяли убеждения отца и относились к труду идейно, но в то лето жизнь сложилась так, что работа завлекла всю нашу компанию и заинтересовала всех.

   Почему, вместо того чтобы кататься верхом, играть и веселиться, косил шестнадцатилетний француз Alcide и другие, не придававшие труду никакого нравственного значения?

   Единственное объяснение, которое я нахожу этой психологической загадке, -- это та заразительная искренность, которая лежала в основе характера моего отца и которая не могла в той или иной форме не увлекать других, близко к нему прикасавшихся людей.

   В это время приезжал к нам один из молодых последователей отца г.***3.

   199

   Был самый разгар рабочей поры.

   После завтрака вся наша компания собралась, и мы пошли к конюшне, где помещались рабочие инструменты.

   В это время мы с отцом строили на деревне для одного из крестьян сарай.

   Файнерман крыл у кого-то избу, а сестры вязали рожь.

   Каждый взял, что ему нужно, мы с отцом -- топоры и пилы, Фейнерман -- вилы, сестры -- грабли, и пошли.

   Г.*** пошел с нами.

   Сестра Таня, всегда веселая и шутливая, видя, что г.*** идет с пустыми руками, обратилась к нему, называя его по имени и отчеству:

   -- Г. ***, а вы куда идете?

   -- На сэло.

   -- Зачем?

   -- Поомоогать.

   -- Чем же вы будете помогать? Ведь у вас ничего нет в руках, возьмите хоть вилы, будете подавать солому.

   -- Я буду помогать совэтом, -- ответил г.*** своим ломаным, на английский манер, языком, совершенно не замечая ни иронии Тани, ни того, насколько он действительно смешон и бесполезен своими "совэтами" "на сэлэ", где люди работают и где ряженые в широких английских спортсменских костюмах могут только помешать и испортить дело.

   Я с грустью вспоминаю об этом случае, чрезвычайно ярко характеризующем "толстовца", о котором идет речь.

   Сколько таких "советчиков" на моей памяти прошло перед моими глазами.

   Сколько их перебывало в Ясной Поляне!

   И как мало среди них людей, действительно убежденных и искренних.

   Многие резко свернули в сторону еще при жизни отца, а другие и до сих пор тщеславно хоронятся за его тень и только вредят его памяти.

   Недаром отец говаривал про "толстовцев", что это наиболее чуждая и непонятная ему секта.

   -- Вот скоро я умру, -- с грустью предсказывал он, --

   200

   и будут люди говорить, что Толстой учил пахать землю, косить и шить сапоги, -- а то главное, что я всю жизнь силюсь сказать, во что я верю и что важнее всего,-- это они забудут.