Воспоминания комиссара Временного правительства. 1914—1919 - Владимир Бенедиктович Станкевич Страница 53

что Лужский гарнизон решает оставаться нейтральным в борьбе правительства с большевиками и пропускать эшелоны как идущие на помощь правительству, так и идущие по зову большевиков. Чернов заявил, что с его стороны резолюция возражений не встречает. На мои негодующие реплики, что это удар в спину правительству, он спокойно заметил, что практически важно одно, чтобы пропускались эшелоны правительства, так как эшелоны к большевикам, по-видимому, не идут.

Было бы нарушением объективности видеть в этом поведении Чернова признаки какого-либо коварства или измены. Он искренне и давно был против агрессивной политики большинства, в том числе и в особенности – Керенского. Я помню его первое выступление в Совете в качестве министра земледелия. Его речь дышала неподдельным восторгом перед революцией, создавшей такие учреждения, как Совет, состоявший из «селян» и рабочих. Социальные победы в виде возможности провести земельную реформу ему представлялись настолько значительными и «праздничными», что вопросы фронта и международного положения отступали на задний план. На радостях победы над помещиком, которого Чернов ненавидел почти физически, можно было даже уступить немцу. Без сомнения, его настроения были ближе к настроениям масс, чем идеология оборонческого меньшинства. Но они вели к сепаратному миру – слово, которое тогда даже большевики не решались произнести. И он не боролся против воинственного большинства, но как-то интриговал против него.

Теперь же он был вправе думать, что линия «народной гордости», которую проводил Керенский, была гибельной и оттолкнула массы от правительства. Как Савинков был прав, говоря, что за правительством не идут офицеры, так прав был и Чернов, говоря, что за правительством не идут солдаты. И оба делали не тот вывод, что надо заставить солдат и офицеров поддерживать правительство, но оба считали, что борьбу с большевиками надо вести помимо правительства, отгораживаясь от Керенского.

* * *

Я не знаю, чем закончился прием депутации, так как Керенский вызвал меня и сообщил, что получены крайне тревожные сведения с фронта. В 5-й армии большевистский комитет решил послать целую дивизию на помощь большевикам, и отношения между штабом и комитетом достигли такого напряжения, что каждую минуту может последовать взрыв. В 12-й армии уже начались вооруженные столкновения между расколовшимися частями комитета… В некоторых местах разобран железнодорожный путь – единственная линия, питавшая армию. Надежд на быстрое разрешение вооруженного конфликта в Гатчине нет, так как среди гарнизона и казаков брожение.

На приток новых сил надежд тоже нет, так как в пределах 24-часового пути нет ни одного правительственного эшелона. Броневой дивизион, уже было погруженный в Режице, не двинулся и разгружается. Кроме того, была получена телеграмма о том, что совещание партий в Петрограде решило прекратить гражданскую войну (телеграмма впоследствии оказалась подложной).

Керенский решил созвать совещание: Краснов, Савинков, начальник штаба отряда, председатель комитета Казачьей дивизии и еще кто-то. Линия спора определилась сразу. Савинков настаивал на борьбе во что бы то ни стало, соглашаясь в крайнем случае на переговоры, но лишь как на военную хитрость, для того чтобы выиграть время. Он носился в это время с идеей призвания на помощь поляков, корпуса Довбор-Мусницкого. Я развивал противоположную точку зрения, доказывая, что дальнейшее продолжение борьбы повлечет за собой полный распад фронта; нужно найти органическое соглашение ценою максимальных возможных уступок. Краснов мало интересовался широкими политическими перспективами: ему нужно было перемирие во что бы то ни стало, ввиду положения его отряда. В том же духе решительно высказались остальные военные. Керенский подчинялся неизбежному и, по-видимому, соглашался со мной. Казачьи представители поддерживали Краснова. Так как вопрос о необходимости перемирия – все равно, как военной хитрости или как начала для переговоров – был бесспорен, то решено было немедленно сделать соответственное предложение большевикам.

Начали формулировать соответствующие документы, которые от имени Краснова должны были быть отосланы в «штаб бунтовщиков», как Краснов упорно именовал большевиков в своих посланиях.

Я отказался ехать к большевикам под белым флагом, так как вместе с Керенским считал, что немедленно вступить в переговоры может только военная власть. Что же касается самого Керенского, то он должен был заручиться согласием политических групп. Поэтому было решено, что я немедленно тайно поеду в Петроград вести соответственные переговоры. Кузьмин же должен был выехать под белым флагом к большевикам.

Заседание, формулировка бумаг, приискание автомобиля – все это заняло время до вечера. Сперва я решил ехать кружным путем, но, убедившись, что дорога слишком плохая, повернул назад и поехал напрямик на Царское Село, уже занятое большевиками.

Путешествие было, в сущности, даже не рискованное, а безнадежное, так как из Гатчины в Царское вела одна дорога, и наши последние патрули стояли у самого входа в Гатчину – дальше должны были находиться уже патрули или дозоры большевиков, которые не могли пропустить автомобиль из гатчинского гаража…

Однако, к нашему удивлению, Царское Село еще не охранялось. Первые патрули мы встретили только за Царским Селом, но там уже не стоило большого труда убедить большевиков пропустить нас как запоздалых путешественников. Потом к нам подсело несколько рабочих-красногвардейцев, которые при всех остановках кричали: «Наши, наши!» – и так мы въехали около полуночи в Петроград.

Я тотчас отправился искать политические центры. Но в Городской думе – никого, на Фонтанке в Правоведении[68] – никого. От случайно встреченной секретарши Комитета спасения узнал, что меньшевики заседают у Крохмаля[69]. Поехал к нему, но уже никого не застал. Между тем на улицах стало мертвенно пустынно. Изредка только раздавались выстрелы. В квартиру Крохмаля меня швейцар уже не хотел пустить, так как домовый комитет постановил никого не пускать после 12 часов ночи… Ясно было, что все усилия что-нибудь сделать в эту ночь были бесплодны.

Но и следующий день был не менее бесплоден. Я сделал доклад в Комитете спасения; там сказали, что важность затронутых вопросов заставляет передать вопрос на обсуждение отдельных партий. Сделал доклад в своей партии, в Центральном комитете эсеров, который с трудом разыскал, в Викжеле, наконец… Но везде был ответ: обсудим… К четырем часам получил известие, что усилия мои напрасны, так как Гатчина пала, упраздняя все поднятые мною вопросы.

* * *

Тогда, в минуту действия, все события казались сплошною цепью мелких, часто несчастных случайностей. Казалось, скажи тот или иной деятель иначе, напиши иную резолюцию – и все пошло бы по-иному. Но теперь ясно, что вопрос был значительно сложнее. Члены одной и той же партии не могли столковаться между собой, потому что такой разброд мнений был повсюду, быть может, в душе каждого человека. И не в энергии или вялости отдельных лиц причина неуспеха борьбы с большевиками. Почему Кишкин и Пальчинский в Петрограде, Керенский и Краснов