Дональд Рейфилд - Жизнь Антона Чехова Страница 54

Как только Коля скончался, Антона вызвали от Смагина телеграммой. Своими переживаниями он поделился с Плещеевым: «Утром была все та же возмутительная, вологодская погода; во всю жизнь не забыть мне ни грязной дороги, ни серого неба, ни слез на деревьях; говорю — не забыть, потому что утром приехал из Миргорода мужичонко и привез мокрую телеграмму: „Коля скончался“. Можете представить мое настроение. Пришлось скакать обратно на лошадях до станции, потом по железной дороге и ждать на станциях по 8 часов… <…> Помню, сижу в саду; темно, холодище страшный, скука аспидская, а за бурой стеною, около которой я сижу, актеры репетируют какую-то мелодраму».

Линтваревы взяли на себя заботы по похоронам и предложили деньги. Елена увела Евгению Яковлевну и Машу. Крестьянки обмыли, одели иссохшего «как лучинку» Колю и положили на стол. В ближайшей церкви зазвонили по покойнику; пришел батюшка с причетником отслужить панихиду. Александр нашел плотника, который сделал могильный крест. Его сыновей отправили ночевать к бабушке. Машу взяли к себе на ночь Линтваревы. Пришли три старушки, согласившиеся читать над покойником всю ночь. На следующий день к полудню из города привезли белый глазетовый гроб, но по настоянию Евгении Яковлевны положили в него Колю только на вечерней панихиде. Вся в черном, мать, горько рыдая, приникла к гробу. Из Сум полетели письма и телеграммы со скорбным известием. Миша отправился в город в поисках фотографа. Тем же вечером на Луку вернулся Антон. Миша разругался с Александром и Натальей, требуя, чтобы они отселились во флигель. После Колиной смерти братья возненавидели друг друга. Александр даже писал Антону записку, прося его вмешаться.

Спустя еще одну ночь, прошедшую под бормотание плакальщиц и пение дьячка, в семье установилось перемирие. Похоронили Колю на кладбище возле усадьбы. Погребальный обряд подробно описан в письме Миши Павлу Егоровичу:

«Когда же на следующее утро мы стали выносить Колю в церковь, Мать и Маша так рыдали, что жалко было смотреть на них. При выносе крышку несли Маша и барышни Линтваревы, а гроб несло нас шестеро: Антоша, Ваня, Саша, я, Иваненко и Егор Михайлович Линтварев. На каждом угле служили литию. Обедня была отправлена торжественно, при полном освещении храма, все присутствующие держали свечи. Во время обедни на кладбище отнесен был крест, а дома мылись и обметались все комнаты и выносилась мебель. <…> Народу следовала за гробом масса. Гроб сопровождали образа, как в Таганроге: как крестный ход. На кладбище при прощании рыдали все, мать тужила и никак не могла расстаться с телом. <…> Поминки были самые скромные: всем простолюдинам, участвовавшим в похоронах, роздано было по пирогу, платочку и по рюмке водки, а духовенство и Линтваревы завтракали и пили чай у нас. После обеда я с мамашей опять ходил на кладбище, мамаша погоревала, поплакала — и мы возвратились обратно»[167].

Александр в отчете отцу добавил одну деталь: «На душе скверно, и слезы душат. Ревут все. Не плачет только один Антон, а это — скверно»[168]. Антон не давал волю слезам, возможно, боясь, что от горя он начнет жалеть самого себя. Крест, поставленный на могиле Коли, хорошо был виден со стороны линтваревской дачи.

В газетах появились некрологи; Колины друзья забыли о своих обидах. Дюковский, который привязался к Чеховым с самого приезда их в Москву, признался Антону: «Он был единственный мой друг и притом друг в самом глубоком смысле. <…> Николя был для всех самый бескорыстный и задушевный человек, а главное, без всякой хитрости». Франц Шехтель, любивший Николая, «как брата», утешал Чеховых: «Хорошо, что он последние свои дни, может быть, самые счастливые, провел в своей семье; да и не порывай он с нею для той скитальческой жизни, к которой он так тяготел, — он был бы, всего вероятнее, здоров и счастлив»[169].

Прочитав в газете Колин некролог, Грузинский писал Ежову: «Грустно, Еж, грустно, как точно он кто-нибудь из близких родных <.. > И талант сгинул <.. > Мир праху безалаберному, но талантливому и милейшему из художников <…> Бедный Антон Павлович!»[170]

В Таганроге тоже было много слез и скорби. В Москве же Павел Егорович крепился духом: «Милый Антоша! По поручению Ф. Я. Долженковой посылаю 10 рублей, которые принадлежат Саше. Твое письмо Тете я читал, весьма радостно для моего родительского сердца, что Коля приобщался Святых Тайн и погребение было по чину Христианскому. Искренно благодарю Тебя за ту любовь, которую оказал брату Коле в отношении погребения и поминовения. За это Бог тебя не оставит богатою милостью и здоровьем. Феодосия Яковлевна очень скорбит, охает и кашляет, прежде она не знала о кончине Коли, и я ей не говорил. В „Новостях дня“ есть некролог Коли. <…> Не горюйте, но радуйтесь и молитесь за его добрую и нежную душу. <…> Хотелось сходить на могилу Коли, посмотреть и помолиться. Царство ему небесное»[171].

Через три дня после похорон Антон повез семью в монастырь в Ахтырке, где еще совсем недавно они резвились с Натальей Линтваревой и Павлом Свободиным и где Антон представился монахам как граф Веприк.

На Луке Антона поджидали заманчивые приглашения. Григорович и Суворины звали его в Вену, чтобы вместе отправиться в путешествие по Европе. Актеры Малого театра, приехавшие на гастроли в Одессу, заманивали туда Антона развеяться и восстановить силы. Подписав свой ответ Суворину «Ваш до конца дней моих», 2 июля Антон вместе с Ваней выехали из Луки — но не в Европу, а в противоположном направлении. Через два дня они уже обедали с актерами Малого театра. В Одессе Антона приветствовал Петр Сергеенко, таганрогский одноклассник. Он познакомил его с местной восходящей звездой — Игнатием Потапенко, который играл на скрипке, рассказывал смешные истории и писал пьесы. Через четыре года Потапенко будет суждено стать одновременно добрым и злым гением в жизни Антона, но пока Чехов окрестил его «богом скуки».

Актрисы ради Антона старались вовсю. Он регулярно наведывался в сорок восьмой номер Северной гостиницы, где Клеопатра Каратыгина и Глафира Панова угощали чаем, подлащивались, кокетничали и утешали. Клеопатра Каратыгина, единственная женщина в жизни Чехова старше его по возрасту — ей шел сорок второй год, — была некрасива и необщительна. Это была самая худая и неудачливая актриса Малого театра, к тому же имевшая прозвище «Жужелица». Она знала, что Офелию ей не сыграть никогда, и потому соглашалась на Смерть в «Дон-Жуане». Бездомная и рано овдовевшая, она близко к сердцу приняла переживания Антона. Облик Чехова, сохранившийся в ее памяти при встрече на берегу моря, обрисован ею с легкой иронией и материнской озабоченностью: «Смотрю, молодой человек, стройный, изящный, приятное лицо, с небольшой пушистой бородкой; одет в серую пару, на голове мягкая колибрийка „пирожком“, красивый галстук, а у сорочки на груди и рукавах плоеные брыжи. В общем, впечатление элегантности, но… о ужас!!! Держит в руках большой бумажный картуз (по-старинному „фунтик“) и грызет семечки (привычка южан)»[172].

Об «Антонии и Клеопатре» вскоре заговорил весь город. Но была еще и девятнадцатилетняя дебютантка Глафира Панова, которая тоже очаровала Антона. Вот как описывал Антон свое времяпрепровождение в Одессе в письме Ване, который вернулся на Луку: «В 12 ч. брал я Панову и вместе с ней шел к Замбрине есть мороженое (60 коп.), шлялся за нею к модисткам, в магазины за кружевами и проч. Жара, конечно, несосветимая. В 2 ехал к Сергеенко, потом к Ольге Ивановне борща и соуса ради. В 5 у Каратыгиной чай, который всегда проходил особенно шумно и весело; в 8, кончив пить чай, шли в театр. Кулисы. Лечение кашляющих актрис и составление планов на завтрашний день. Встревоженная Лика [Ленская], боящаяся расходов; Панова, ищущая своими черными глазами тех, кто ей нужен <…> После спектакля рюмка водки внизу в буфете и потом вино в погребке — это в ожидании, когда актрисы сойдутся у Каратыгиной пить чай. Пьем опять чай, пьем долго, часов до двух, и мелем всякую чертовщину. <…> Все время я <…> тяготел к женскому обществу, обабился окончательно, чуть юбок не носил, и не проходило дня, чтоб добродетельная Лика со значительной миной не рассказывала мне, как Медведева боялась отпустить Панову на гастроли и как m-me Правдина (тоже добродетельная, но очень скверная особа) сплетничает на весь свет и на нее, Лику, якобы потворствующую греху».

Заподозрив, что Антон совратил и оскандалил Глафиру Панову, Ленские, к его ужасу, решили, что следует прикрыть позор браком. Однако и годы спустя Чехов убеждал Ольгу Книппер, что «он не соблазнил ни единой души и не пытался». В январе 1890 года Антон спрашивал в Петербурге у Клеопатры Каратыгиной: «И что эта Ленская сует свой нос куда не следует! Никогда артисты, художники не должны соединяться браком. Каждый художник, писатель, артист любит лишь свое искусство, весь поглощен лишь им, какая же тут может быть взаимная любовь супружеская?»