Темные времена. Как речь, сказанная одним премьер-министром, смогла спасти миллионы жизней - Энтони МакКартен Страница 54

Сорок два года назад, когда ему было всего двадцать три года, Черчилль писал: «Из всех талантов, дарованных людям, нет более драгоценного, чем дар ораторства. Тот, кто обладает им, владеет силой более могущественной, чем власть великого короля. Он – независимая сила в мире. Покинутый своей партией, преданный друзьями, лишенный должностей, он, имея эту силу, по-прежнему грозен и страшен. Многие наблюдали этот дар в действии. Собрание мрачных граждан, защищаемых всем цинизмом наших прозаических дней, неспособно противостоять его влиянию. От безответного молчания они переходят к постепенному одобрению, а затем к полному согласию с оратором. Приветственные крики становятся громче и чаще, энтузиазм на глазах нарастает, пока люди не оказываются охваченными эмоциями, которые не в силах контролировать, и страстями, изменившими свое направление»[480].

Эта речь Уинстона отвечала всем его условиям: она сделала его «независимой силой в мире», наделила властью большей, чем власть короля, и изменила направление страстей его народа.

Эпилог: по правде говоря

То, что Уинстон Черчилль сделал, сказал и решил в те ужасные дни мая 1940 года, изменило судьбу Британии и всей Европы и определило его место в мировой истории. Но никто никогда не исследовал, как именно он принял правильное решение – после ожесточенных споров, сомнений, душевных исканий, страхов, отчаяния и колебаний. Никто не писал, как ему удалось найти идеальные слова для выражения своих мыслей, убеждений и чувств, сказать об этом так, чтобы его поняла вся нация. Решив взяться за этот труд, я хотел показать крупную, сложную, психологически напряженную и гораздо более человечную историю, чем те, что были написаны ранее.

Свои исследования я вел параллельно с работой над фильмом «Темные времена» («Darkest Hour, 2017»). И я убедился, что в мае 1940 года Уинстон Черчилль серьезно думал о мирных переговорах с Гитлером, сколь бы отвратительной ни казалась сегодня эта идея.

Я понимаю, что подобный взгляд многим не понравится. Он идет вразрез с мнением почти всех историков, комментаторов и ученых, гораздо более глубоко погруженных в тот период истории, чем я.

Но, заканчивая эту книгу, хочу изложить голые факты так, как я их понимаю, и одновременно привести аргументы тех, кто говорит нам, что Черчилль никогда всерьез не рассматривал путь мирных переговоров.

Сначала то, с чем согласны все. Считается, что Черчилль, говоря под запись, что он был бы «счастлив» получить предложение о мирном договоре, или соглашаясь «рассмотреть» подобное предложение, вовсе так не думал. Он просто тянул время, разыгрывал сложную игру, говорил не всерьез, никогда не колебался и не менял своего мнения. Если коллегам по военному кабинету и показалось, что он говорит всерьез – а именно так все и думают, – то это было сделано лишь для того, чтобы одурачить Галифакса, придержать его при себе в критический момент, когда его отставка могла бы привести к падению правительства. Это был гамбит, который следовало убедительно разыграть, чтобы обвести вокруг пальца таких хитроумных людей, как Галифакс и Чемберлен.

Но у такой точки зрения есть ряд слабых мест.

Во-первых, у нее нет никаких доказательств, кроме научных рассуждений. Как замечал Кристофер Хитченс, то, что может быть принято без доказательств, без доказательств может быть и опровергнуто.

Уинстон никогда не признавался в том, что вел большую игру обмана. Не признался он в этом ни тогда, ни после войны, когда для этого было самое подходящее время и это не повредило бы его репутации. Мысль, что Уинстон скромно скрыл от истории такое блестящее событие, как умелое одурачивание своего соперника Галифакса, противоречит нашему представлению о его личности. Всем известно, что Черчилль был склонен к нарциссизму. Подобная история никак не повредила бы его мифическому образу, а, напротив, лишь усилила бы его. И если мы сомневаемся в его желании подчистить собственное наследие, давайте вспомним его собственные слова: «Всем партиям будет гораздо полезнее оставить прошлое истории, особенно если я предлагаю написать эту историю»[481].

Второй аргумент против сценария переговоров не учитывает тяжести давления – личного, политического и военного, – которому Черчилль подвергался в период этого сложнейшего кризиса. Вторжение казалось близким и неизбежным (военные советники считали, что это может произойти в течение нескольких дней). Британия выглядела совершенно незащищенной. Британская армия во Франции значительно уступала по численности войскам противника. Если бы спасательная операция в Дюнкерке удалась, то соотношение составило бы один к десяти, если нет, то один к ста. Европа рухнула к ногам нацистов за катастрофически короткое время. А аргументы Галифакса, поддержанного Чемберленом и другими министрами, казались рациональными, высокоморальными и здравыми.

Кроме всего прочего, Галифакс угрожал отставкой, и это заставляло Уинстона переосмыслить собственную позицию. Такой человек, как Галифакс, никогда не стал бы подвергать новое правительство опасности роспуска, если бы не был абсолютно уверен в собственной правоте и в неправоте Уинстона. А убежденность подобного человека дорогого стоит. Под таким мощным давлением и имея в своем распоряжении крайне мало вариантов, какой разумный человек не задумался бы всерьез о мирных переговорах в противовес почти неизбежной гибели?

Меня удивляет, что любой противник аргументов в пользу «колебаний» или «шаткости», если это можно так назвать, всегда представляет Черчилля почти несгибаемым, совершенно неподвластным влиянию ужасающей информации, которая постоянно поступала с линии фронта, напрочь забывшим о своих трагических ошибках в Галлиполи – и совсем недавних в Норвегии. Мрачные уроки, полученные Уинстоном в Галлиполи, остались с ним на всю жизнь (хотя он пытался отмахнуться от них, уверял, что не испытывает чувства вины, и позже говорил, что гордится отвагой тех, кто погиб там).

Но у истории много авторов. В августе 1915 года, занимаясь живописью и полностью расслабившись, Черчилль сказал поэту и дипломату Уилфриду Скейвену Бланту: «На этих руках больше крови, чем краски». Это был редкий момент психологической уязвимости и еще более редкое признание в собственной человечности. Из этого чувства вины родились сомнения в себе, и эти сомнения терзали Черчилля в конце мая 1940 года. Когда в твоем прошлом столько ужасных ошибок, невозможно быть полностью уверенным в себе в сходных обстоятельствах.

Как уже говорилось, историк Дэвид Каннадайн сказал о характере Черчилля так: «одновременно простой, пылкий, непосредственный и неспособный к обману или интригам»[482]. Если это так, то зачем приписывать ему обман и интриги, если нет никаких документов – ни до, ни после этого события?

Общественное мнение лишает великого человека права на совершенно естественные сомнения. Но в сомнениях