Лев Лосев - Меандр: Мемуарная проза Страница 54

У этого ощущения есть физический эквивалент — это как гладить кошку. Хотя именно в Венеции кошек гладить и не хочется. И не потому, что все бесчисленные венецианские уличные кошки грязны и нездоровы на вид, а потому, что пропадает потребность даже к такой несущественной форме

обладания, как погладить. Так же нет желания в Венеции жить — только смотреть (но об этом лучше написано у Бродского). Самое удивительное и прекрасное, что я видел в жизни? С Юзом мы ходили по Венеции в полдень в поисках места, где бы поуютнее присесть. У нас был хлеб, сыр, маслины, мортаделла и бутылка вина. Но где скамейка была занята, а где безлюдно, но собака кучу навалила. Наконец мы набрели на совершенно свободный и чистый тупичок у перекрестка двух узких каналов. Мы присели на уходящие к воде ступеньки и вот что увидели. На перилах горбатого мостика перед нами сидела, глядя в воду, серая кошка. Неожиданно она выгнула спину, повторяя изгиб моста, на котором сидела, а затем сиганула вниз, уже в воздухе вытянувшись в линию. Почти бесшумно ушла под воду. Довольно долго на поверхности воды ничего не было, а потом появилась прилизанная кошачья голова — она быстро продвигалась к берегу. В момент полета кошки у меня в горле образовался ком и я не без труда проглотил его вместе с большими глотками сладковатого вина "Лакрима Кристи".

<Возвращение в Ленинград>

15 июня 44-го года началось с теплого летнего утра. Настроение было соответственно дню рождения благостное. Мама и без того делала дни рождения (не только мои) каким-то исключительно важным праздником — и подарки должны быть пышные, и само празднование, — а тут я к тому же знал, что начинается новая жизнь, осенью я пойду в школу, и чувствовал себя соответственно повзрослевшим, прохаживаясь между высоких грядок нашего огорода. Умелый Фима подарил мне собственноручное изделие: очень славную деревянную пушечку с колесами, выкрашенную в травянисто-зеленый цвет. К фанерной подставке был в углу приклеен аккуратный параллелограмчик из темно-лиловой засвеченной фотографической бумаги, на котором тоненькой кисточкой белильцами написано курсивом: "Льву Лифшицу в день его семилетия от семьи Левита". После завтрака заглянул Илья Вениаминович и тоже принес свое изделие, почти такое же приятное, как пушечка Левита, — алюминиевый светофор, который можно было включить и зажигать поочередно зеленый, желтый, красный фонарики.

Но главное, с этого дня в моем сознании началось возвращение в Ленинград. Видимо, уже тогда шли вовсю о том разговоры. Дело ведь это было не простое: папа с фронта должен был добыть и прислать нам вызов, затем надо было получить места в эшелоне (так, на военный манер назывались поезда — регулярное расписание на дальних расстояниях не действовало, а ходили специальные "эшелоны"). Так или иначе, мы тронулись в конце июля и приехали в Ленинград в начале августа.

Несколько лет спустя, вернее, преодолев огромное жизненное пространство, отделяющее раннее детство от подросткового возраста, я прочитал самый известный в мире русский роман и смог задним числом подставить себя в Эпилог. Для этого память немножко сдвинула даты: приблизила послекоклюшные долгие прогулки по берегу Иртыша из поздней осени 43-го года к отъезду летом 44-го. "Начиналась новая жизнь".

Новая жизнь начиналась с узнавания старой, оказывается, основательно забытой за три года. Так как в нашу довоенную квартиру на третьем этаже попал снаряд (наш дом был помечен белой по синему трафаретной надписью: "Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна!"), нам дали комнату на четвертом, в квартире еще не вернувшегося писателя Вагнера. Но наши вещи, уцелевшие от снаряда и не сожженные папой для обогрева во время его наездов домой в блокаду, уже были там. Впервые за три года я повернул на кухне медный крантик, и в ноздри ударил чистый запах ленинградской водопроводной воды. Я засунул руку глубоко между пухлым, мною же обколупанным клеенчатым боком и подушкой любимого кресла и достал оттуда огрызок красно-синего карандаша, довоенный фантик конфеты "Кис-кис" и стойкого оловянного солдатика, мужественно проведшего под подушкой три военных года. Солдатик был покрупнее и поподробнее новых, и он, и подземелье совпадали с главной книгой из подаренных мне по приезде в Ленинград — сказками Андерсена. Отождествлялся он также с папиным стихотворением, которого я побаивался, как и всего слишком печального: "К игрушкам проникла печальная весть, / Игрушки узнали о смерти. / А было хозяину от роду шесть. / Солдатик сказал им: "Не верьте!" // "Не верьте!", — сказал им солдатик, и вот, / Совсем как боец настоящий, / Которые сутки стоит он и ждет, / Когда же придет разводящий". Под окнами по-прежнему выгибались в сторону Невского коричневато-зеленые водоросли в канале. Слева сверкала сохранившимися кубиками на куполах и еще свежими выбоинами от снарядных осколков церковь, правее узкий деревянный мостик вел к задам Михайловского театра. Только сизого старика на нем не было.

Оказалось, что я не так уж вырос и вполне мог усесться на свой трехколесный велосипед с хохломским деревянным сиденьем. В один из первых по возвращении дней я разъезжал на этом велосипеде по солнечной, чистой, пустой, красивой, после избяного омского жилья, квартире, когда нас навестил паренек Боря из нашего эшелона.

Ехали мы ведь через Сибирь, Урал, русский северо-восток очень долго. Отделения общего вагона были превращены в как бы юрты из одеял, узлов, подстилок. Такое. путешествие — целый мир, и описан он в романе Пастернака. Среди попутчиков была группа подростков, которые под присмотром краснолицего офицера ехали поступать в мореходное училище. Одного из них Оля-Баба полюбила, разговаривала с ним и немножко угощала из наших припасов. Думаю, единственная причина, почему она выделила этого паренька из других, была та, что его звали Борей, как ее сыночка. Однажды в вагоне поднялось шепотливое волнение, у кого-то украли "паек", и все подозрения падали на будущих мореходов. Офицер производил в тамбуре расследование — выводил их туда по очереди и — я подслушал возмущенный шепот Оли-Бабы и мамы — "бил их по лицу", требуя признания. Это страшное и постыдное событие, видимо, и вытеснило из памяти остальные впечатления путешествия. Из географии помню только остановку утром в Кирове (Вятке), где мама накупила на перроне знаменитых местных глиняшек, они тогда еще не имели такого дешевого сувенирного вида, как теперь.

Эшелон пришел на Московский вокзал. Растроганный Боря встречал нас в лейтенантской гимнастерке. Он в это время служил в городе, в газете ленинградского военного округа "На страже Родины". Вышли мы вбок, на Гончарную улицу. Так же, как в Омске для отъезда, здесь для приезда был раздобыт грузовичок-пикап. Указывая на кремлевские зубцы, украшающие клуб МВД, Боря говорил мне: "Ты, небось, думаешь, что в Москву приехал?" Я понимал шутку и благодарно смеялся.