Софья Толстая - Мой муж Лев Толстой Страница 54

Бессонная ночь, два раза впрыскивали морфий, ничто не помогало. В пятом часу, усталая, я ушла отдохнуть. Утро все прошло в тревоге. Днем озноб и вдруг сильный жар. Температура дошла до 38 и 7. Боль в груди.

Приехали Елпатьевский и Альтшулер. Говорят – кризис. Воспаление вдруг стало разрешаться со всех сторон. Что-то будет, когда спадет жар, и не упадут ли сразу силы? Мы все опять в ужасе. Я лежала два часа как мертвая, сразу силы меня оставили. Как выдержу ночь? Сегодня все будут не спать в ожидании кризиса.

«Все балансирую», – сказал сегодня Лев Николаевич племяннице Вариньке. Следит сам за пульсом и температурой, пугается, и мы принуждены обманывать, уменьшая градусы.

Холод, ветер ухудшают дело.

Положение почти, если не сказать – совсем, безнадежное. Пульс с утра был не слышен, два раза впрыскивали камфару. Ночь без сна, боль в печени, тоска, возбужденное состояние от валериановых капель, от шампанского и пр. До пятого часа я внимательно старалась облегчать всячески его страдания. Милый мой Левочка, он только и засыпал, когда я легкой рукой растирала ему печень и живот. Он все благодарил меня и говорил: «Душенька, ты устала».

К утру у Ольги начались схватки, и в семь часов она родила мертвого мальчика.

Сегодня Лев Николаевич говорит: «Вот все хорошо устроите, камфару впрыснете, и я умру».

Другой раз говорит: «Ничего не загадывайте вперед, я сам не загадываю».

А то спросил записи хода своей болезни: температура, лекарства, питание и пр. и внимательно читал. Потом спрашивал Машу, что она испытывала, когда был кризис ее тифа. Бедный, бедный, ему хочется еще жить, а жизнь уходит…

Утром температура была 36 и 2, сейчас, в седьмом часу вечера – 36 и 7. Ничего не хочет пить, все насильно. И когда сказали, что температура 36 и 6, он с отчаянием сказал: «И будет 37, и 37 и 5, и так далее».

Напал густой снег, сильный ветер. Ненавистный Крым! В ночи было 8 градусов мороза.

Ночь Левочка провел спокойнее, хотя часто просыпался, но все же спал. Утро тоже спал. Температура была 36 и 4, и вечером – 36 и 7. Сейчас семь часов вечера, он слаб, дремлет, но все хорошо, и пульс и разрешение воспаления.

Диктовал сегодня Маше страничку своих мыслей: все против войны и братоубийства, как он выразился.

Сидела с ним дочь до пятого часа утра и с Павл. Алекс. Буланже, переворачивала его, меняла намоченное как-то им белье, поила лекарствами (дигиталис), шампанским и молоком.

Заглядываю в себя и вижу, что все существо мое стремится к тому, чтоб выходить любимого человека. И вдруг сидишь с закрытыми глазами, и понемногу выступают всякие мечты, целые планы жизни самой разнообразной, самой неправдоподобной… опомнишься к действительности, и опять нытье в сердце, что замирает жизнь человека, с которым так ежилась и без которого я себя представить не могу.

Странная, двойственная внутренняя жизнь. Объясняю себе это своим несокрушимым здоровьем, громадной жизненной энергией, просящейся наружу и находящей себе пищу только в те тяжелые минуты, когда действительно нужно что-нибудь делать: переворачивать, кормить, мыть, лечить больного; не спать – это самое трудное. А как только бездействие, сиденье часами при больном, так жизнь воображения начинает свою работу.

Если б не слепнувшие глаза – я бы читала, какое это было бы хорошее развлечение и занятие времени!

Опять бессонная ночь, полная труда и тревог и страданий! Болела печень и живот, газы ужасные, душили, давили на сердце.

Ставили клистиры, стало полегче. Когда ночью он просил его посадить и мне сесть сзади, чтоб поддерживать его – какие я испытывала страдания ощущать жалкие косточки моего мощного силача Левочки, бодрого, сильного и теперь жалкого, страждущего. Никто из ухаживающих не может ощущать того, что я. Кроме душевной боли, я все время испытываю, что что-то с страданиями отдирается от меня.

На днях Л.Н. сказал: «Все болит, вся машина разладилась. Нос вытащишь, хвост увязнет, хвост вытащишь, нос увязнет». А сегодня утром, утомленный, говорит: «Как тяжко, умирать не умираешь и не выздоравливаешь». Что-то будет!

Вчера был ясный день, и ему было лучше. Сегодня опять снег идет и темно, серо, на точке замерзания, а вчера было 3 градуса мороза.

Еще вечером вчера опять диктовал Л.Н. Павлу Александровичу Буланже свои мысли.

Опять плохо проведенная ночь. Вчера весь день температура держалась около 37; сегодня держится на 36 и 5. Но сегодня большая слабость и сонливость весь день, даже не умывался и сонный едва проглотил две маленькие чашечки кофе, два яйца и один стаканчик молока. Утро я спала, весь день сижу с Левочкой и шью разные подушечки, подстилочки и т. п.

Кончила сегодня перечитывать Левочкино «Христианское учение». Очень хорошо о молитве и будущей жизни.

Ночь тревожная, газы душили Л.Н. Ставили два шарика клистира с глицерином, и газы отходили. Давно я не была так слаба и утомлена, как сегодня. Опять сердце мое слабеет, и я задыхаюсь.

Читала вчера детям, Варе Нагорновой и барышням свой детский рассказец, еще не конченный, «Скелетцы», и кажется, понравилось.

Относительно Левочки не знаю что думать: он все меньше и меньше ест, все хуже и хуже проводит ночи, все тише и тише разговаривает. Ослабление это временное ли или уже окончательное – не пойму, все надеюсь, но сегодня опять напало уныние.

Как бы мне хотелось до конца с нежностью и терпением ходить за ним, не считаясь с старыми сердечными страданиями, которые он мне причинял в жизни. А вместе с тем сегодня я горько плакала от уязвленной вечно любви моей и заботе о Льве Николаевиче: спросил он овсянки протертой, я сбегала в кухню, заказала и села около него; он заснул. Овсянка поспела, и когда Л.Н. проснулся, я тихо положила на блюдечко и предложила ему. Он рассердился и сказал, что сам спросит, и во всю болезнь пищу, лекарства, питье принимает от других, а не от меня. Когда же надо его поднимать, не спать, оказывать интимные услуги, перевязывать компрессы – он все меня заставляет делать без жалости. И вот с овсянкой я употребила хитрость: позвала к нему Лизу, сама села рядом в комнате, и как только я ушла – он спросил овсянку и стал есть, а я стала плакать.

Этот маленький эпизод характеризует всю мою трудную с ним жизнь. Труд этот состоял в вечной борьбе от его духа противоречия. Самые разумные, нежные мои заботы о нем и советы – всегда встречались протестом.

Вечером. Получила письмо от петербургского митрополита Антония, увещевающего меня убедить Льва Николаевича вернуться к церкви, примириться с церковью и помочь ему умереть христианином. Я сказала Левочке об этом письме, и он мне сказал было написать Антонию, что его дело теперь с Богом, напиши ему, что моя последняя молитва такова: «От тебя изошел, к тебе иду. Да будет воля твоя». А когда я сказала, что если Бог пошлет смерть, то надо умирать, примирившись со всем земным, и с церковью тоже, на это Л.Н. мне сказал: «О примирении речи быть не может. Я умираю без всякой вражды или зла, а что такое церковь? Какое может быть примирение с таким неопределенным предметом?» Потом Л.Н. прислал мне Таню сказать, чтоб я ничего не писала Антонию.