Борис Альтшулер - Он между нами жил... Воспомнинания о Сахарове (сборник под ред. Б.Л.Альтшуллера) Страница 54

Тот подумал немного и ответил, растягивая слова:

— Ну, попроси.

Ефим и сам «болел» за Киpжница, но что-то он видел в моем плане нехорошее, чего я не видел. От дальнейшего разговора на эту тему Ефим уклонился.

Мы погасили свет и легли, но долго не могли уснуть.

Рано утром — в седьмом часу — поезд пришел в Горький. Мы перетащили вещи в удобное место, я остался сторожить, а Ефим пошел искать «рафик». Над землей, покрытой свежевыпавшим снегом, вставал синий сумеречный рассвет. Множество людей заполняли привокзальную площадь, толпились, сновали во всех направлениях.

Ефим разыскал встречавший нас микроавтобус, мы погрузили вещи и поехали в Институт химии. Ехали долго. Институт химии расположен далеко от вокзала, на другом конце города. Приехав в институт, мы еще минут 40ждали, когда откроется канцеля-рия, — нам надо было отметить свои командировочные удостоверения в доказательство того, что мы действительно прибыли в город Горький и убыли из того же города. Порядок есть порядок. Точнее было бы сказать, что приказ есть приказ. Не всякий приказ устанавливает порядок. Приказ же, о котором идет речь, предписывал, что все сотрудники Теоретического отдела, командированные в Горький для обмена научной информацией и совместных обсуждений с академиком Сахаровым, должны отмечать свои командировки в Институте химии. Ехали-то люди к Сахарову, но не было при нем канцелярии, чтобы отметить прибытие. Можно было бы отмечать командировку в расположенном рядом с квартирой Сахарова пункте охраны порядка, но пункт охраны порядка формально относится к другому ведомству, не к Академии наук. По этой же причине неудобно было бы поручить регистрацию прибывающих одному из тех людей в милицейской форме, которые круглосуточно дежурили перед входом в квартиру Сахаровых. А Институт химии входил в систему Академии наук и был расположен сравнительно недалеко от того дома на проспекте Гагарина, где жили Сахаровы.

Долго ли, коротко ли, открылась канцелярия, мы с Ефимом отметили свои командировки и на том же рафике поехали к Андрею Дмитриевичу. Подъехали, выгрузились, перетащили вещи в подъезд. На первом этаже от лестничной площадки идет налево коридорчик. В конце его справа — дверь. Недалеко от двери у стены расположен небольшой письменный стол, а за столом сидит симпатичный молодой парень в форме милиционера. Мы поздоровались и подтащили вещи поближе к столу. Милиционер нас ни о чем не спрашивал. Посмотрели на часы — 8 часов утра. Решили, что еще рано, не стоит беспокоить хозяев. Попросили дежурного присмотреть за вещами — он охотно согласился — и пошли на час погулять. Когда мы вышли на улицу, Ефим сказал:

— Если хотят, могут наши вещи проверить. Очень хорошо.

Щербинка — район массовой застройки на краю Горького. Вдоль проспекта Гагарина стоят кирпичные типовые дома, похожие друг на друга. Около часа мы бродили по микрорайону, заглядывая по дороге в попавшиеся продовольственные магазины. То, что мы увидели, нас не обрадовало. Сыра не было, сливочного масла не было, мяса не было. Вспомнился анекдот, который я слышал незадолго перед тем: "Как сообщают из Горького, академик Сахаров прекратил голодовку. Остальное население города продолжает голодать".

К девяти часам утра мы вернулись к дому, где жили Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна. Позвонили в дверь. Нам открыл Андрей Дмитриевич и сразу же из кухни в переднюю вышла Елена Георгиевна. Нас ждали. Встречали гостеприимно. Андрей Дмитриевич представил меня Елене Георгиевне. Я напомнил, что он уже второй раз нас знакомит, первый раз это было в Москве, в Доме кино, на просмотре фильма "Один Тамм". Елена Георгиевна сказала, что помнит, но думаю, что она это сказала из вежливости. Столько испытаний на нее обрушилось за эти годы, что вряд ли она помнила наши немногие встречи.

Мы перетащили все, что привезли, из коридорчика в квартиру, сложили в передней, и Елена Георгиевна тут же отправила нас мыть руки к завтраку.

Уже с первых минут я увидел, к своей великой радости, что Андрей Дмитриевич остался самим собой — неторопливым, серьезным, добрым, внимательным. Он и внешне мало изменился. Я еще не знал, сколько ему пришлось перенести за время голодовки, но, очевидно, сыграло свою роль то обстоятельство, что я еще в Москве наслушался всяких ужасов и ожидал, что тюремщики, если не согнули Андрея Дмитриевича, то сломали его. И я увидел, не согнули и не сломали. И был этому рад. И не сообразил тогда, что для немолодого и не очень крепкого здоровьем человека такие испытания не могли пройти бесследно.

Но если я не заметил больших перемен в Андрее Дмитриевиче, то изменения в облике Елены Георгиевны сразу бросались в глаза. Она страшно исхудала, и казалось, что она стала меньше ростом. В Москве это была статная женщина, которая держалась прямо и голову держала высоко. Когда она шла рядом с Андреем Дмитриевичем, казалось, что они одного роста, хотя, на самом деле, Андрей Дмитриевич был значительно выше. Теперь разница в росте, как представлялось на глаз, стала даже больше, чем на самом деле. И платье на ней висело, как на вешалке, и лицо исхудало, остались одни глаза. Не глаза, а глазищи, которые казались еще больше за толстыми стеклами очков. Но голос ее сохранил свою силу, а речь была столь же безупречно правильна и выразительна, как раньше.

Среди первых впечатлений было еще одно, и о нем необходимо сказать. В квартире царила атмосфера несомненного счастья, не шумного, скорее спокойного, тихого счастья. Не знаю, как еще назвать то, что сразу можно было почувствовать. Трудно в это поверить, особенно, если вспомнить, какое было тяжелое лето и для него, и для нее. Но я видел, как они разговаривают друг с другом, как они разговаривают с нами, и было ясно, что в этой охраняемой квартире, где каждое слово подслушивалось и записывалось на магнитофонную ленту, где, наверное, каждый угол просматривался, куда никого не допускали за малым исключени-ем- в этой квартире жили два счастливых человека. Они опять были вместе после нескольких месяцев насильственной разлуки. Андрей Дмитриевич после того, как он объявил голодовку, был перевезен в больницу, куда Елена Георгиевна не допускалась. Они обменивались записками, причем не все из них доходили. Елена Георгиевна в это лето была отдана под суд, она уже не могла выезжать из Горького, жила на лекарствах. Но за несколько недель до нашего с Ефимом приезда Андрей Дмитриевич вернулся из больницы. Они снова были вместе.

Мы сели завтракать. За завтраком Андрей Дмитриевич заговорил пpежде всего об Афганистане — об афганской войне. Он сказал, что идет война на уничтожение афганского народа.