Виктор Виткович - Круги жизни Страница 54

Солнце клонилось к горизонту, холодным блеском заливая крылья самолета. Быстро миновали Иссык-Куль и над Боомским ущельем столкнулись (именно столкнулись — это было физическое ощущение) с грозой. Самолет вздрогнул, зазвенел, покачнулся, рядом заклубилась туча, один край ее сверкнул от солнца. Стена дождя обрушилась на нас.

Все происходило гораздо быстрей, чем в состоянии тебе рассказать, — крылья нашего самолета рвали дождевую тучу, по ним текли струи дождя, вдруг откуда-то сбоку глянуло солнце, в то же мгновение вокруг нас вспыхнула радуга — круглая, совершенно круглая, круглая как колесо, и в самом центре радуги обозначилась тень нашего самолета. Ударила молния, границы между цветами радуги стерлись, исчезли, пропали, радуга превратилась в многоцветный клубящийся шарф. Но цвета разделились, вновь перед глазами колесо радуги. Еще удар молнии, опять это чудо…

Подумал, быть может, в последний миг перед смертью это чудо видела прославленная киноактриса Ната Вачнадзе: если помнишь, молния ударила в их самолет, когда летели над Кавказским хребтом.

Грозовой разряд грохнул совсем рядом, упало сердце, закрыл глаза, и когда вновь глянул — клубящаяся туча стремительно улетала назад: мы выпорхнули на солнечные просторы над Чуйской долиной. Ну просто не поездка, а лебединая песня: природа будто торопится напоследок показать все свои чудеса. Туча осталась позади, вздохнул с облегчением: как-то все-таки, знаешь, приятней умирать на земле, чем падать с небес на скалы Тянь-Шаня.

Прилетели во Фрунзе. Места в гостинице, конечно же, не оказалось. И я в фойе, напротив дежурной, раскрыл свою «колибри». Гремлю. Дежурной, по-моему, это начинает надоедать, и если у нее есть хоть один забронированный номер… Ура! Не успел дописать фразу, «как дежурная поманила меня. Подошел. Сказала: «Платите деньги!» — и вручила ключ от номера.

Сейчас машинка моя уже водружена на письменный столик. Вспомнилось… Когда-то давным-давно Леня Соловьев говорил:

— Знаете, Витя, меня часто занимает мысль: а ну как за стихи, за рассказы, вообще за искусство перестали бы платить? Полезный был бы опыт! Сразу станет видно, кто бросит искусство, как дело невыгодное, и приспособится ну хоть бы директором комиссионного магазина, а кто художник милостью божьей.

Мне хочется рассказать тебе, как однажды жизнь проделала похожий опыт. Правда, условия этого опыта были другие. Однако расскажу по порядку. 

Поэт милостью…

Знаешь ли, откуда строки колыбельной: Спите, люди, тьма кругом,Спите, ветры и метели,Спите, речки подо льдом,Спи, ущелье!..Спи, все горе на земле,Боли нам не причиняя.Навсегда усни в стволеПуля злая.Смерть, ты тоже отдохни,Стариков оставь в покое.Пьяным сном своим усни,Зло людское!.. 

Было, если память не изменяет, году в 1953-м. Ездил по Тянь-Шаню, собирал материалы для книги «С вами по Киргизии», то и дело возвращаясь отдохнуть на денек-другой во Фрунзе. Тогда-то судьба и занесла меня в низенькую мазанку, где жил поэт. Мебель европейская, но на всем лежал неуловимый отпечаток кавказской сакли. Трагичной оказалась судьба этого человека — коренастого, сильного, брызжущего весельем.

Великая Отечественная… Воевал. И на всех фронтах, даже в центре Европы писал (не мог не писать) стихи. Война кончилась, уцелел, демобилизовался, из неметчины — домой, на Северный Кавказ. Вернулся: ни кола ни двора. Долго ли, коротко искал, а нашел мать в Чуйской долине, недалеко от Фрунзе. Его сородичи слепили сакли на кавказский манер, растили кукурузу и виноград: жить-то надо!

Ну а ему как жить? Что делать? Была до войны кабардино-балкарская литературная организация, был свой журнал, выходили книги. Для кабардинцев все осталось, для балкарцев — ни книг, ни журналов. И вот что характерно: члены бывшей литературной организации перестали писать — кто завхозом пристроился, кто сторожем.

Человек, о котором идет речь, не мог не отзываться сердцем на горести и радости народа. Вот и «Спи, все горе на земле, боли нам не причиняя…» — молитва — щит над колыбелью сына. 

Спите, люди, в поздний час,Спите, взрослые и дети,Будто бы врагов у васНет на свете!.. 

Спросишь: ну а жил-то он все-таки чем? Отвечу: стихами. Как так? Очень просто! (Хоть на самом деле далеко не просто! И только он один знает, чего это ему стоило!) Стал переводить киргизских поэтов на русский язык. Конечно, русский фронтовой словарь его был бедноват, зато чутьем настоящего поэта он угадывал многое, что не под силу и культурнейшему переводчику.

Прошли годы, балкарцы вернулись на родную землю, все встало на место. И поэт, о котором пишу тебе, высится как Эльбрус среди своих соплеменников. Он давно уже не переводит кого-либо на русский язык, а собственные стихи доверяет мастерству русских переводчиков. Да и то сказать, берутся переводить его лучшие, берутся, потому что — стихи сердца, интересно переводить!

Имя его знает каждый любитель поэзии — Кайсын Кулиев.

С тех далеких лет, когда был в гостях у него во Фрунзе, сберег листок с записью песни тянь-шаньского каменщика Мамбеталлы Джолочиева, которую он перевел. Безыскусная простота этой песни заворожила меня: 

Я с рождения рос в горах,Где глаза мои наполнялись сверканьем вершин.Но красоту этих залитых солнцем горЯ вижу словно впервые в жизни.После радостного трудаЯснее кажутся травы,Выше кажутся горы,Я отдыхаю. 

Уметь бы так всем телом, всей душой отдыхать!

28 апреля. Фрунзе. Полночь

Посидел в Дубовом саду, наслаждаясь вечерней прохладой, глядя на транспаранты, вывешенные к Первому мая: «Мир», «Труд», «Свобода», «Равенство», «Братство», «Дружба», «Счастье». Что ж, здесь, в Киргизии, ясно видно, как много мы сделали и делаем, чтобы слова эти не остались пустыми словами — не лозунги, а дела! — но «счастье», на мой взгляд, попало сюда по ошибке.

Разве можно обещать кому бы то ни было счастье?! Разве в состоянии мы распорядиться — быть человеку счастливым или нет. Мы можем освободить человека от самых тягостных забот, облегчить ему жизнь, и многое для этого сделали. Но подарить счастье?! Как мало нужно человеку для счастья, и в то же время как много! Да и у каждого свое счастье. Да и знает ли человек, в чем его счастье?

Советская власть дала народу образование, и, конечно, счастье культурного человека, живущего творческой жизнью, острей. Но ведь и горе, когда придет к нему на порог, тоже острей! Как всякий другой, тянусь к счастью. В жажде счастья мечусь, ошибаюсь, гонюсь за ним, и, когда уже кажется, что счастье — твое, оно вдруг ускользает из рук. Счастье — жар-птица, которую всю жизнь ловишь за хвост. Оглядываюсь назад, вздыхаю: «Как был счастлив!» И это относится к дням, о которых никак не могу сказать, что это самые легкие дни моей жизни.