Аркадий Ваксберг - Лиля Брик. Жизнь и судьба Страница 55

Впрочем, для Лили эти тайные свидания вовсе не были тайной — их близости, даже и нараставшей, она была только рада: реальной опасностью считалась Татьяна, а вовсе не Нора. И все, что отдаляло Маяковского от Татьяны, было благом, какой бы ценой ни доставалось.

Близость Маяковского и Норы, их встречи наедине — все это оставалось тайной только для ее мужа Михаила Яншина, слишком уверенного в своей неотразимости и в стойкой преданности жены.

Он даже не знал о существовании «рабочего кабинета» в Лубянском проезде и всегда с готовностью откликался на предложение скоротать вечерок втроем в ресторане или в клубе, где Нора и Маяковский нарочито были на «вы», держась достаточно отчужденно.

Совсем еще молодому, но уже замеченному на мхатовской сцене Яншину льстила дружба со знаменитым поэтом. Но как «просто мужчину» он его не воспринимал, о том, что тянуло Маяковского к общению с «ним», не думал вообще, вряд ли допуская, что его красавица жена способна на адюльтер.

Что же касается Лили, то ее взгляды на супружеские «измены» были всем хорошо известны, так что ни малейшего смущения от роли «сводни», которую она играла, Лиля, разумеется, не испытывала, с полной симпатией относясь к Яншину и провоцируя вместе с тем его жену на связь с Маяковским. Ей искренне казалось, что в сложившейся ситуации выигрывают все и не проигрывает никто: Татьяна Яковлева, разумеется, в расчет не бралась.

Заподозривший, однако, неладное Яншин набрался храбрости просить Лилю воздействовать на Маяковского и отвадить его от Норы. Лиля пожала плечами: «А что там может произойти? В самом худшем случае пустенький адюльтерчик. Закройте глаза и не обращайте внимания. Ничего серьезного нет, я вам ручаюсь». Маяковского Лиля знала лучше, чем кто бы то ни было: вполне вероятно, что по большому счету она была права.

«Мне было очень больно, — вспоминала впоследствии Полонская, — что <Маяковский> не думает о дальнейшей форме наших отношений. Если бы тогда он предложил мне быть с ним совсем— я была бы счастлива». Таким образом, замысел Лили пока что осуществлялся блестяще: Нора отвлекала, но не «умыкала». Для Маяковского— тогда, летом 1929 года — она была не больше чем «барышней на время», которая простейшим, банальнейшим способом заполняла образовавшуюся пустоту.

И все-таки вытеснить Татьяну из его мыслей и сердца было ей не дано: свою дальнейшую жизнь Маяковский все еще представлял только вместе с «родным и любимым Таником», с «дорогим, милым и любимым Таником», с «дорогой, родной, милой любимицей Таник» — так начинались все его письма в Париж. После двух часов торопливых ласк Нopa уходила от него в театр на спектакль. Он тут же садился за письмо к Татьяне: «Люблю тебя всегда и всю очень и совершенно».

В письме от 8 июня 1929 года он писал: «Ты спрашиваешь у меня о подробностях моей жизни. Подробностев нет». Но подробности были: разве Нора не являлась важнейшей «подробностью»? Ее, однако, он упорно умалчивал, хотя это был самый пик драматичного их сближения. Сопоставляя даты его любовных писем к Татьяне и даты его любовных встреч с Норой в Москве, на Кавказе и в Крыму, можно легко убедиться в том, что никаких изменений в его дальнейшие жизненные планы Нора так и не внесла. Сколь бы точно замысел Лили ни осуществлялся, все ее усилия до поры до времени пропадали впустую.

Ситуация, однако, решительно изменилась после того, как пришла весть о замужестве Татьяны. В начале 1930 года Маяковский, от которого Нора уже успела сделать аборт, стал домогаться от нее развода с Яншиным и согласия стать его женой. Нет точных данных, знала ли Лиля о таком повороте в их отношениях. Зато вполне очевидно, что эта перспектива ее не пугала, поскольку в женитьбу Маяковского на Норе она попросту не верила. Никогда не видимой ею Татьяны испугалась сразу и сильно, а Нору, которую хорошо знала, серьезной соперницей не считала, как бы ни складывались ее отношения с Маяковским. Иначе уж точно не уехала бы за границу...

Последнее письмо Маяковского Лиле отправлено в Берлин 19 марта, последняя телеграмма— в Лондон, всего из пяти слов, — 3 апреля. Никаких признаков той драмы, которая уже назревала,, неминуемо переходя в трагедию, найти там невозможно: обычные деловые и бытовые мелочи скрывали то, что с ним тогда творилось. Прежде всего он был болен: затянувшийся и тяжело проходивший грипп, которого Маяковский адски боялся, и — еще того хуже — тягчайшее нервное расстройство, граничившее с помешательством. Но те, кто считал его своим другом, не придавали этому никакого значения.

Допрошенный сразу же после трагедии Михаил Яншин, к тому времени еще ничего не знавший об измене жены, воспроизвел убийственно точную картину той обстановки, в которой Маяковский находился последние недели своей жизни: «Все, кто мог, лягал <его> копытом.<...> Все лягали, и друзья, все, кто мог. <...> После премьеры <«Бани»> рядом с ним не было ни одного человека. Вообще ни одного. Так вообще не бывает. Он попросил заехать к нему актрису А.О. Степанову и завлита МХАТа П. А. Маркова, очень немного с ним знакомых через нас. Позднее приехали моя жена и я. <...> Один Маяковский. Один совершенно!»

Редко встретишь в неизбежно сухой, протокольной записи следователя документ такой эмоциональной силы... Впрочем, сам Маяковский не случайно же любил песенку, где о том же сказано еще короче и пронзительней: «У коровы есть гнездо, / У верблюда дети, / А у меня никого, / Никого на свете». Никого? А как же Лиля?..

Как ни странно, Маяковского всю жизнь — и очень часто — преследовала на любовном «фронте» одна и та же ситуация: ему приходилось отвоевывать у других мужчин предмет своего увлечения. По какой-то роковой случайности «его» женщины чаще всего оказывались принадлежащими другому. Отнюдь не обязательно в формально юридическом смысле. И эта борьба, в которой мужчины другого типа находят удовлетворение, особенно после одержанной победы, изматывала Маяковского и выводила его из себя. Напоследок он уже настолько не мог выносить никакого сопротивления, что любое слово невпопад со стороны дорогой ему женщины могло привести к нервному срыву. Зато отсутствие сопротивления быстро ему приедалось...

Из этого заколдованного круга попросту не было выхода. Очень многое объясняет такой эпизод, рассказанный художницей Валентиной Ходасевич и относившийся к марту или началу апреля 1930 года. Они ехали на извозчике, и Маяковский предложил Валентине, за которой он вовсе и не ухаживал, посидеть в кафе. Валентина отказалась. Маяковский вспыхнул. Со словами «Нет!.. Всегда и везде — нет...» он спрыгнул с извозчика и, не попрощавшись, удалился. Конечно, это была реакция уже тяжело больного, сорвавшегося человека, не вполне отдававшего отчет в своих действиях.