Илья Толстой - Мои воспоминания Страница 55

   Ровно через десять лет после этого письма отец женился, и мечты его почти все осуществились так, как он этого желал.

   Не было только большого дома с бабушкиной комнатой и брата Николеньки с грязными руками, который умер за два года до этого, в 1860 году.

   В своей семейной жизни отец видел повторение жизни своих родителей, и в нас, детях, он хотел искать повторения себя и своих братьев.

   Так началось наше воспитание, и так оно продолжалось до середины семидесятых годов.

   Мы росли настоящими "господами", гордые своим барством и отчуждаемые от всего внешнего мира.

   Все, что не мы, было ниже нас и поэтому недостойно подражания.

   Я начал интересоваться деревенскими ребятами только тогда, когда стал узнавать от них некоторые веши, которые я раньше не знал и которые мне было запрещено знать.

   Мне было тогда около десяти лет. Мы ходили на деревню кататься с гор на скамейках и завели было дружбу с крестьянскими мальчиками, но папа скоро заметил наше увлечение и остановил его.

   Так мы росли, окруженные со всех сторон каменной стеной англичанок, гувернеров и учителей, и в этой обстановке родителям было легко следить за каждым нашим шагом и направлять нашу жизнь по-своему, тем более что сами они совершенно одинаково относились к нашему воспитанию и ни в чем еще не расходились.

   Кроме некоторых уроков, которые папа взял на себя, он обращал особенное внимание на наше физическое развитие, на гимнастику и на всякие упражнения, развивающие смелость и самодеятельность.

   Одно время он каждый день собирал нас в аллею, где была устроена гимнастика, и мы все, по очереди,

   204

   должны были проделывать всякие трудные упражнения на параллелях, трапеции и кольцах.

   Самое трудное -- это был прием на трапеции с пролезанием через спину, который назывался "Михаил Иванович".

   Его могли делать папа и m-r Rey, для нас, мальчиков, он был труден, и мы долго добивались, пока он нам не удался; сначала Сереже, а потом с грехом пополам и мне.

   Когда собирались идти гулять или ехать верхом, папа никогда не ждал тех, которые почему-либо опаздывали, а когда я отставал и плакал, он передразнивал меня: "Меня не подождали", а я ревел еще больше, злился-- и все-таки догонял.

   Слово "неженка" было у нас насмешкой, и не было ничего обиднее, чем когда папа называл кого-нибудь из нас "неженкой".

   Я помню, как бабушка Пелагея Ильинична один раз поправляла лампу и взяла в руки горячее стекло. Она обожгла себе пальцы до волдырей, но стекло не бросила, а осторожно поставила его на стол. Папа это видел, и потом, когда ему понадобилось упрекнуть кого-то из нас в малодушии, он вспоминал этот случай и приводил нам его в пример: "Вот удивительная выдержка. Ведь тетенька имела право бросить стекло на пол; стекло стоит пять копеек, а тетенька, хотя бы даже своим вязанием, зарабатывает каждый день в пять раз больше,-- и то она этого не сделала. Вся обожглась, а не бросила. А ты бы бросил. Да и я, пожалуй, бросил бы", -- говорил он, восхищаясь ее терпением.

   Папа почти никогда не заставлял нас что-нибудь делать, а выходило всегда так, что мы как будто по своему собственному желанию и почину делали все так, как он этого хотел.

   Мама часто бранила нас и наказывала, а он, когда ему нужно было заставить нас что-нибудь сделать, только пристально взглядывал в глаза, и его взгляд был понятен и действовал сильнее всякого приказания.

   Вот разница между воспитанием отца и матери: бывало, понадобится на что-нибудь двугривенный. Если идти к мама, она начнет подробно расспрашивать, на что нужны деньги, наговорит кучу упреков и иногда

   205

   откажет Если пойти к папа, он ничего не спросит, только посмотрит б глаза и скажет: "Возьми на столе".

   И, как бы ни был нужен этот двугривенный, я никогда не ходил за ним к отцу, а всегда предпочитал выпрашивать его у матери.

   Громадная сила отца как воспитателя заключалась в том, что от него, как от своей совести, прятаться было нельзя.

   Он все знал, и обманывать его было то же самое, что обманывать себя. Это было и тяжело и невыгодно.

   Особенно ярко отразилось на мне влияние отца в вопросе о женитьбе и в отношении моем к женщинам до брака.

   Иногда какая-нибудь мелочь, какое-нибудь случайное слово, сказанное человеку кстати, оставляет глубокий след и потом влияет на всю его жизнь.

   Так было и со мной.

   Как-то утром бегу я вниз по длинной прямой лестнице ясенского дома, перескакивая сразу по две ступеньки, и, по всегдашней привычке, последние несколько ступеней спрыгиваю смелым и ловким гимнастическим прыжком.

   Мне было лет шестнадцать, я был силен, и прыжок вышел действительно красив.

   В это время навстречу мне шел отец: увидав мой стремительный размах, он остановился перед лестницей и расставил руки, чтобы поддержать меня, если я не удержусь на ногах и упаду.

   Я ловко присел на обе ноги, поднялся перед ним и поздоровался.

   -- Экий ты молодец, -- сказал он, улыбаясь и, очевидно, любуясь моей юношеской энергией, -- в деревне такого молодца давно бы женили, а ты вот не знаешь, куда силы девать.

   Я ничего не ответил, но эти слова произвели на меня впечатление громадное.

   Меня поразил не упрек отца в бездеятельности, а для меня было ново то, что я действительно дорос до того, что меня "женить пора".

   Я знал, что отец очень ревниво относился к целомудрию молодых людей, знал, как он ценил в этом отношении чистоту, и поэтому ранняя женитьба показалась мне

   206

   наилучшим решением этого трудного вопроса, мучающего всякого думающего мальчика в пору его возмужалости.

   Я не могу предполагать, чтобы отец, сказав мне эту фразу, предвидел то впечатление, которое она на меня произведет, но несомненно, что эти слова были сказаны от всего сердца, и поэтому они оставили во мне громадный след,

   Я понял не только их прямой смысл, но и все то, что было в них не досказано и что вместе с тем было так значительно.

----------------

   Через два-три года после этого, когда мне было уже восемнадцать лет и мы жили в Москве, я увлекся знакомой барышней, Софьей Николаевной Философовой, и почти каждую субботу ходил в гости к ее родителям.

   Отец видел это и молчал.

   Как-то раз он собрался идти гулять, и я попросил позволения пойти вместе с ним.

   Так как в Москве я гулял с ним очень редко, он понял, что я хочу с ним говорить о чем-нибудь серьезно, и, пройдя немного молча и, очевидно, чувствуя, что я робею и не решаюсь заговорить первый, он как бы невзначай спросил меня: