Александр Бондаренко - Михаил Орлов Страница 55

Таким образом, Михаил оказался единственным представителем обещанной императором Александром I «Европы, ночующей в Париже».

«Наши поехали в лагерь, а я последовал за герцогом Рагузским в Париж, куда мы и въехали через несколько минут после того, — вспоминал Орлов. — Мы ехали верхом и медленно, в глубочайшей тишине и темноте. Слышен был только раздававшийся топот лошадей наших, и изредка несколько лиц, беспокойных, волнуемых тревожным любопытством, являлось в окнах, которые быстро открывались и опять закрывались. Улицы были пусты; казалось, бесчисленное народонаселение Парижа бежало из него; но оно находилось только в оцепенении. Сами мы, в руках у кого находилась участь такого множества людей, сами мы походили на тихую патруль, объезжавшую улицы оставленного города. Каждый из нас был погружён в мыслях, и мне не приходит на память, чтобы сказано было в продолжение этого переезда хоть одно слово, которое бы стоило быть сохранено. Однажды маршал Мармон подозвал к себе одного из адъютантов и тихим голосом отдал ему какой-то приказ. Адъютант отправился. И через несколько минут мы услышали в соседней улице шум, причиняемый отрядом, идущим с пушками. Этот шум не прекращался во всё продолжение переезда нашего; его направление совершенно утвердило меня в первой мысли моей, что оба маршала, не желая подвергнуть Париж бедствию, которое бы неминуемо навлекло на него сопротивление, несогласное с их силами; не желая также увидеть себя вынужденными к эксцентрической ретираде, которая могла бы их лишить возможности соединиться с Наполеоном, решились, с общего согласия, выйти из города на их естественную коммуникацию»{194}.

Это действительно было так — французские войска тайком оставляли город… Но как же был не похож Париж конца марта 1814-го на сентябрьскую Москву 1812 года — того времени, когда к её стенам подошли алчные полчища Наполеона! А ведь в общем смысле обстановка была такая же…

Hotel[122] герцога Рагузского был ярко освещен — чуть ли не единственный во всём городе — и полон народу. Михаилу показалось, что все эти люди ждали только его, представителя русского командования. Все, кто был в доме, мгновенно окружили маршала и его спутника, но потом быстро разошлись в разные стороны, разбились на кружки и группы, что-то оживлённо между собой обсуждая. Мармон, препоручив Орлова адъютантам, удалился к себе в кабинет для решения неотложных дел.

Герой наш не раз бывал в расположении неприятельских войск и хорошо изучил военные нравы французов. Как характерное для них качество, он отмечал «счастливое смешение некоторого тщеславия с необыкновенной вежливостью». Правда, сейчас, в эти роковые для Франции и французов дни, указанные качества приняли некую болезненную остроту и раздражительность… Один в неприятельском стане, Михаил многим из них показался прекрасной мишенью для того, чтобы сорвать зло, наговорить ему обидных, пусть и не очень справедливых слов. Поэтому вскоре он вновь оказался в центре внимания.

— Много ли в вашем лагере казаков? — спрашивал один офицер. — Что касается до меня, то мне показалось ныне, что на нас нападает целая армия казаков, так войска ваши сражались врассыпную!

— Это было действие вашей прекрасной защиты, — польстил самолюбию собеседника Орлов, но тут же парировал удар: — А вы знаете, что русские равно не боятся битвы свалочной, как и стройного сражения.

— Знаете ли вы, где император Наполеон? — спрашивал другой. — Он ночует ныне в Мо.

— Как?! — изобразил удивление Михаил. — У генерала Сакена[123], который, насколько мне известно, и не думал выходить оттуда с тремя корпусами своими?

— А! У вас ещё три корпуса в Мо! — оживился француз. — Подлинно прекрасная победа — раздавить 30 тысяч храбрых силами целой Европы!

— Не сердитесь на нас слишком за нашу вежливость, — отвечал Орлов. — Мы хотели во что бы то ни стало отблагодарить вас за посещение, которым вы удостоили нас точно в таком же сопровождении.

Вспоминая своё пребывание «в гостях» у герцога Рагузского, Орлов писал:

«Такая война слов и фраз продолжалась бы ещё и более, если б они не заметили, со свойственной французскому народу вообще сметливостью в разговоре, что существенно ни в мыслях моих, ни в чувствованиях не было ничего особенно враждебного для их самолюбия. Мало-помалу эпиграммы заменились разговором более дружелюбным, и не более как через час мы уже беседовали так откровенно и приятельски, что все были довольны друг другом. Военные и другие анекдоты лились рекой, и много раз с обеих сторон позабывали суровость обстоятельств и взаимных отношений»{195}.

Что интересно, отмечает Орлов, французы относились к русским с «гораздо большей благосклонностью», нежели к представителям других наций — носителям, не будем забывать, одной с ними «западной цивилизации». Однако на занятых землях русские вели себя гораздо порядочнее, нежели союзники, и отнюдь не стремились унижать побеждённых. По этому поводу Михаил Фёдорович писал так:

«Не должно было пытаться говорить им о других нациях, воевавших с ними; здесь их предубеждение превосходило все границы умеренности. В глазах их, австриец только нетерпеливо желал воспользоваться развалинами их военной фортуны; пруссак — только возмутившийся побеждённый, которого должно наказать; англичанин — существо вероломное и ненавистное по превосходству. Все эти восклицания оканчивались сожалением об отступлении от того, что французы называли Эрфуртской политикой. “Если бы, — говорили они, — оба императора остались друзьями, то они разделили бы между собою весь мир”. — “Но, — прибавили некоторые вполголоса, — и весь мир был тесен для Наполеона”. Это было самое смелое слово, какое только они произнесли передо мною»{196}.

Впрочем, даже за увлекательной беседой полковник Орлов успевал следить за происходившим вокруг. В hotel, к его хозяину, постоянно приезжали всё новые и новые люди — и зачастую весьма непростые…

Вот проследовал в покои маршала князь Беневентский — Шарль Морис Талейран, министр иностранных дел, — надменный и бесстрастный. Вот граф Гюлэн (в воспоминаниях Орлова он значится как«Гюллень, военный губернатор Парижа». — А. Б.), комендант Парижа, возмущался тем, что ему не разрешают без остатка вывести гарнизон столицы… Михаил ловил обрывки чужих разговоров, отдельные фразы, которые, подобно мазкам на холсте, составляли для него цельную картину происходящего.

Улучив удобный момент, к русскому посланнику подошёл министр князь Талейран: