Дмитрий Володихин - Братья Стругацкие Страница 55

Однажды Перец произносит монолог, обращенный к Лесу:

«Ты такой, какой ты есть, — страстно произносит он. — Но могу же я надеяться, что ты такой, каким я всю жизнь хотел тебя видеть: добрый и умный, снисходительный и помнящий, внимательный и, может быть, даже благодарный. Мы растеряли все это, у нас не хватает на это ни сил, ни времени… Неужели я тебе не нужен? Нет, я буду говорить правду. Боюсь, что ты мне тоже не нужен. Мы увидели друг друга, но ближе мы не стали, а должно было случиться совсем не так. Может быть, это они стоят между нами? Их много, я один, но я — один из них, ты, наверное, не различаешь имен в толпе, а может быть, меня и различать не стоит… Они боятся… Я тоже боюсь… Но я боюсь не только тебя, я еще боюсь и за тебя. Ты ведь их еще не знаешь. Впрочем, я их тоже знаю очень плохо. Я знаю только, что они способны на любые крайности, на самую крайнюю степень тупости и мудрости, жестокости и жалости, ярости и выдержки. У них нет только одного: понимания. Они всегда подменяли понимание какими-нибудь суррогатами: верой, неверием, равнодушием, пренебрежением… Между прочим, я завтра уезжаю, но это еще ничего не значит. Здесь я не могу помочь тебе, здесь всё слишком прочно, слишком устоялось.

Я здесь слишком уж заметно лишний, чужой. Но точку приложения сил я еше найду, не беспокойся. Правда, они могут необратимо загадить тебя, но на это тоже надо время, и немало… мы еще поборемся, было бы за что бороться…»

В сущности, это монолог советского интеллигента, обращенный к Миру Полдня, — когда между этим интеллигентом и Миром Полдня стоят советские порядки и Советское государство. Мир Полдня на его глазах «загаживается», превращается в невообразимую пародию на самого себя. И советский интеллигент пытается бороться, но не может здесь переломить процесс. А убыть отсюда — бессмыслица… Идеал интеллигента-Переца — строить «солнечные города», в то время как реальность учит его быть эффективным фортификатором. Понятно, что «солнечные города» (то есть тот же Мир Полдня) станут возникать, только если прогресс не лишится этических ориентиров. Но для реальности Управления, иными словами, для советской реальности в трактовке Стругацких, все эти «солнечные города», по большому счету, не важны, вполне можно обойтись без них.

Перец и печалится, и негодует по этому поводу. «Прогресс, — размышляет он, — может оказаться совершенно безразличным к понятиям доброты и честности, как он был безразличен к этим понятиям до сих пор. Управлению, например, для его правильного функционирования ни честность, ни доброта не нужны. Приятно, желательно, но отнюдь не обязательно… Но всё зависит оттого, как понимать прогресс. Можно понимать его так, что появляются эти знаменитые „зато“: алкоголик, зато отличный специалист… Убийца, зато как дисциплинирован и предан… А можно понимать прогресс как превращение всех людей в добрых и честных. И тогда мы доживем когда-нибудь до того времени, когда будут говорить: специалист он, конечно, знающий, но грязный тип, гнать его надо…»

Не стоит обманываться насчет целей и методов Управления.

Напрасно Перец возлагал на Управление какие-то благие упования.

Управление по делам Леса в прошлом — это обычный концлагерь, именно из него выросла современная Перецу система. И она, эта система, отлично помнит о своем происхождении. Иначе говоря, СССР «раннего Брежнева» еще позавчера был СССР «позднего Сталина». Приметы «былинного времени» наличествуют в ней везде и всюду. Для антиимперцев Стругацких нестерпимо уже само то, что именно «огромное мрачноватое здание» Управления занимается судьбой Леса, хотя Лес в нем отовсюду заслонен мелкими хозяйственными постройками, и его «искореняют», даже не глядя на него, не вдумываясь в происходящее. Клавдий-Октавиан Домарощинер, сотрудник группы Искоренения, — вот истинное воплощение «системы», средоточие духа, которым она питается и который царит внутри нее. Не напрасно у него столь роскошное римское имя и столь «снижающая» русская фамилия: Домарощинер подан как образец имперского плебса, готового «исправить» всё, что угодно, доведя выбранное до такого уровня упрощения, который соответствует его собственным понятиям и вкусам. Его технический символ — электропила, или, как он сам выразился, «пилящий комбайн искоренения». Его любимая фраза: «Человек должен быть простым и ясным».

Вот характерный разговор между шофером Тузиком, распутным «парнем из народа», и Домарощинером, «патриотом из народа»:

«— Когда выйдет приказ, — провозгласил Домарощинер, — мы двинем туда (в Лес. — Д. В., Г. П.) не… паршивые бульдозеры и вездеходы, а кое-что настоящее, и за два месяца превратим там все в… э-э… бетонированную площадку, сухую и ровную.

— Ты превратишь, — сказал Тузик. — Тебе если по морде вовремя не дать, ты родного отца в бетонную площадку превратишь. Для ясности».

В 1968 году у поклонников братьев Стругацких появилось твердое основание считать, что Клавдий-Октавиан получил все-таки долгожданный приказ и двинул, наконец, «кое-что настоящее» на асфальтирование Чехословакии…

24

Директор Управления время от времени обращается ко всем подчиненным с официальными телефонными «Посланиями». Однажды его послушал и Перец. Он услышал полную ахинею. Из нее вполне ясно вычленяются только две фразы: «В настоящее время акции подобного рода могут иметь далеко идущие шифровки на имя Герострата, чтобы он оставался нашим любимейшим другом…» И далее: «А нервы, в конце концов, тоже надлежит тренировать, как тренируют способность к восприятию, и разум не краснеет и не мучается угрызениями совести, потому что вопрос из научного, из правильно поставленного становится моральным…» Все прочее — искажение. Дикое, бессмысленное искажение важных этических принципов, которые когда-то существовали в единой системе… на территории повести «Беспокойство»! Иными словами, на территории «Мира Полдня». Их можно узнать по кратким цитатам, дословно взятым из «Беспокойства». Фактически Управление — антипод Базы, а мир Управления — антипод «Мира Полдня». И то, что в рамках Полдня реализовалось, здесь существует как обрывки мыслей, хаос и сумятица слов, то ли не успевших еще начать кристаллизацию в направлении Полдня, то ли навсегда лишенных энергии для этой кристаллизации.

Л. Филиппов так и считает: «Даже если бы „Улитка“ каким-то чудом появилась из-под пера другого автора и не содержала ни малейших отсылок к Мирам Полудня — и тогда она читалась бы как эпитафия. Эпитафия многому в мироощущении шестидесятников вообще и молодых АБС в частности. В устах же самих авторов „Возвращения“ такая эпитафия звучит еще и приговором… Для читавшего[24] „Беспокойство“ речь Директора — одна из самых черных страниц в творчестве Стругацких. Едва ли не час отчаяния… Во всяком случае — момент осознания того, во что коммунарскую идею Мира Полудня может превратить народ, то есть Домарощинер, говоря уж до конца честно. И в завершение метафоры — безнадежные метания Переца, ставшего в одночасье монархом. В этом — горькое предвидение судьбы любых попыток „изменить структуру“ бывшей зоны сверху, от ума… Анти-Полдень здесь подан вживую. Административный вектор, уходящий основанием в глубь времен… Приговор».