Александр Бондаренко - Денис Давыдов Страница 56

«Французские мародеры наводняли край по обеим сторонам дороги, на пространстве от 30 до 40 верст. Они состояли из беглых и отсталых, принадлежавших пехотным и конным корпусам, ходили большей частью малыми шайками, а иногда колоннами, человек в 300, предводимые офицерами или головорезами, избираемыми из их среды. Пользуясь безначалием, мародеры не знали меры насилиям. Пожары разливались по широкой черте опустошения»[264].

Действие это, соответственно, рождало противодействие, и грабителей, без всякого сожаления, уничтожали все, кто мог. Тому в подтверждение сохранились записи рассказов о подвигах как армейских партизан, так и крестьянских отрядов Герасима Курина, старостихи Василисы Кожиной, гусара Елисаветградского полка Федора Потапова по прозвищу Самусь и многих иных…

Не пребывал в бездействии и наш герой: 19 сентября его отряд атаковал на Смоленском тракте, близ села Юренева, три неприятельских батальона и пленил 143 человека; 4 октября его партизаны захватили большой обоз, следовавший по пути от Семлева к Вязьме; 8 октября в районе Вязьмы отряд Давыдова напал на неприятельский транспорт, который прикрывали три полка (понятно, что были они изрядно поредевшие, но все-таки), и взял порядка пятисот пленных… И это лишь основные вехи его партизанских действий! Недаром же французский комендант Вязьмы собрал конный отряд под две тысячи сабель, чтобы очистить все пространство между Вязьмой и Гжатью, как именовался тогда Гжатск. Главной задачей отряда было разбить партию Давыдова и захватить «Черного Вождя» живым или мертвым. Не вышло. А приказ этот был найден русскими, когда войска генерала Милорадовича выбили врага из города Вязьмы…

Зато, неизвестно уж каким образом, Давыдова нашел дружеский привет — буквально из прошлого. С какой-то оказией ему прислал письмо дежурный генерал 2-й Западной армии — Преображенского полка полковник Сергей Марин:

«Любезный Денис!

Как я рад, что имею случай к тебе писать. Поздравляю тебя с твоими деяниями, они тебя, буйна голова, достойны; как бы покойный князь радовался, он так тебя любил. Ты бессовестно со мной поступаешь, ни слова не скажешь о себе, или я между любящими тебя как обсевок в поле? Одолжи, напиши, а я на досуге напишу тебе Оду. Я болен, как собака, никуда не выезжаю; лихорадка мучит меня беспрерывно…

Армия неприятельская в очень дурном положении, не имеет ни провианта, ни фуража, всякой день теряет пленными множество. Винцингероде один взял в три недели три тысячи, а здесь так каждый день таскают сотнями. Наша же армия имеет все продовольствие, какое только вообразить может. 6-го числа атаковали мы авангард неприятельский. Гнали его как каналью, убили 2 генералов — Дери и Фишера, — более тысячи взяли, с лишком 20 пушек, 1 знамя, до 30 офицеров и до 1000 шельм, не считая офицеров — вот тебе краткая реляция. Алексей Петрович{116} пошел на отличие, дай Бог ему успеха. Старик Гарчишной{117} идет. На днях к нам пришло до 30 полков казачьих донских. До свидания, друг и брат.

Преданный Марин»[265].

Письмо было датировано 9 октября.

11 октября французы покидали Москву.

«Все иконы, картины и украшения церковные были собраны и нагружены на повозки, дабы следовать за войсками, и без того уже обремененными огромным обозом. Большой крест с колокольни Ивана Великого, высочайшей в целой Москве, был снят с великим трудом, дабы увеличить собою трофеи, слишком уж тяжелые. Держась сих правил, Наполеон очень прогневался, когда ему предложили покинуть часть его огромной артиллерии, которая была слишком многочисленна для уменьшившегося количества его армии… Он не хотел оставить никаких трофеев, которые могли бы послужить к торжеству русских»[266].

Увлекшись ценностями, французы не подумали про теплую одежду, что вскоре сыграло для них роковую роль.

«Французская армия, выходившая из Московских ворот и тянувшаяся несколько часов, состояла из ста двадцати тысяч человек, изрядно всем снабженных и идущих в надлежащем порядке. За нею следовало не менее пяти сотен пятидесяти орудий, количество, несоразмерное с числом людей, и две тысячи зарядных ящиков и фур. До сих пор войско имело вид воинственный и важный. Но вслед за ним шла беспорядочная толпа, состоявшая из многих тысяч принадлежащих к войскам служителей, присоединившихся к ним отсталых и пленников, из коих многие были принуждены нести на себе или везти на тележках добычу завоевателей.

Между ними же находились французские семейства, жившие прежде в Москве и составлявшие так называемую французскую колонию, которые не могли уже долее считать сей город безопасным для себя убежищем и потому пользовались случаем, дабы удалиться из оного со своими соотечественниками. Кроме того, была тут собрана тьма всякого рода повозок, нагруженных поклажею армии и московскою добычею, как трофеями, взятыми Наполеоном с тем, чтобы позабавить парижан, так и вещами, забранными частными лицами. Этот смешанный, разнообразный обоз походил, по словам Сегюра{118}, на татарскую орду, возвращающуюся с удачного набега»[267].

Жуткая картина! К тому же давно подмечено, что чем больше у солдата имущества, тем хуже и осторожнее он воюет, ибо ему есть что терять. Интересное замечание сделал и генерал Михневич: «Как бы гениален ни был полководец, но он может воевать лишь с армией неприятеля и в силу своего таланта наносить ей поражение за поражением, но когда ему приходится двигаться по стране, населенной ожесточенными мародерством жителями, где каждый камень, каждый куст, каждое дерево скрывает притаившегося недруга, пылающего мщением — там всякий гений поневоле растеряется и начнет делать такие ошибки и промахи, которые были бы непростительны и самому заурядному ротному командиру»[268].

Отсюда следует вывод: именно принцип, некогда сформулированный императором Наполеоном — «война сама себя кормит», фактически погубил Великую армию. Вообще, любая экономия на нуждах войска чревата большими неприятностями: если солдат голоден, раздет и не имеет в кармане ни гроша, он прежде всего думает об удовлетворении своих потребностей, а уже потом — об интересах службы. К сожалению, чиновники, составляющие и утверждающие бюджеты, не очень понимают, что в боевой обстановке вооруженному человеку совсем не сложно решать свои насущные вопросы, причем чувство меры такому вояке нередко отказывает. Итогом становится то самое, по блистательному определению Пушкина, «остервенение народа» — то есть народная война.