Владимир Чернов - Искушения и искусители. Притчи о великих Страница 56

Она была посажена на цепь, потому что начала злеть, ничего не понимая и считая, что мир ополчился на меня и надо заступаться против всех. Но мне стало не до ее переживаний, поэтому она сидела под крыльцом во дворе, во тьме, на цепи, и цепь была коротка, ей было неудобно, но как-то она там управлялась. Она приносила в зубах чугунок, чтобы я наложил ей каши, она ела только эту кашу, и, съев, уносила вылизывать чугунок к себе. Она старалась делать свои дела подальше от того места, где спала, но цепь не пускала, она наступала в наделанное лапами, она теряла опрятность, гноился глаз, который она как-то наколола на гвоздь, там, у нее, еще валялись и обломки сломанных ящиков, я лечил ее, вдувая в глаз сахар из козьей ножки, врач велел пудру, но сделать пудру мне не удавалось, сколько я ни давил в ложке крупинки. Я убирал за ней лопатой, я ее почти ненавидел в эти минуты, своей грязью и ненужностью она отнимала у меня время, мешала непрерывно думать о моем сиянии.

Как кидался он за мною, огромный серый пес, когда я пробегал по крыльцу, он думал, что вдруг все вернулось и взамен этого перетерпливания снова начнется общая наша жизнь, что я услышал, но я несся мимо, чтобы снова увидеть сияние. Меня бесил этот преданный стук его цепи, стук кандалов. Я отпускал его побегать утром, одного, тут его и убили. А сияние мое однажды видеть меня не захотело.

А просто ее нужно было начать трогать руками. Я помню, как однажды она взяла мою руку и положила ладонь чашкой на свою грудь, и я сразу умер, не помню, как высвободил ладонь. Я не понимал, как можно было трогать ее тело руками, нет, мы целовались, мы терзали друг другу рты, но. Видите ли, я не мог начать ее лапать.

Три дня лежал я на койке мордой в стену, и мать не могла меня накормить, я не поворачивался. Потом она ушла, а я выполз из койки и потащился во двор, волоча за собой одностволку, из которой мы с Грушником били лягушек, не считая их за живое, а лишь за цель, потому что они сидели и ждали, пока мы набьем очередной патрон. Гильз у нас было всего две, и процесс расстрела лягушек был делом кропотливым и долгим. Во дворе я разул правую ногу и выстрелил из своей одностволки, зарядив ее двойкой, крупнее не нашлось.

Выстрелил в грудь, зная, как разворочу ее и как сквозь дыру в ребрах глянет густая красная шевелящаяся масса легких. Такую дыру я сделал в собаке приятеля, который не знал, куда ее девать, и привел ко мне, прося пристрелить. Что я и сделал. Она на меня посмотрела. Потом уронила голову, а он поднял ее морду, и под мордой на груди была эта дыра.

Никого не было дома, никто не слышал. Неудобно нажал, подбросило ствол, шибануло возле уха. В который раз я не смог как следует умереть. Стыд от неудачи, грохот в ушах, и все — я пошел спать дальше и — проснулся. И ничего уже не ныло во мне, сияющий стержень потух, а когда я попытался представить его, оживить свечение, у меня не получилось. Я принялся рыться в барахле, я нашел ее фотографию, увидел носик пятачком, простенькое пухлое тельце, и ничего там не было, абсолютно. Я всю ее выдумал.

Вечером я зову: Жек! И он вылезает из-за шкафа, там он живет в валенке. Он прыгает ко мне на ногу, взбирается по ней, цепляясь коготками, он влезает на колени, я его кормлю, он ест, исследует ладонь, потом залезает в рукав, ползет в подмышку и там устраивается, копошится, щекочет, с ним я и ухожу спать, тут он ползает по груди, по морде, царапая ее слегка коготками, к носу моему, мы обнюхиваемся. Мой любимый мыш.

Jazz, jazz, jazz, why did you bring trouble to me?Yes! Jazz, jazz, jazz, why did you bring trouble to me?O Death, please sting me and take me out of my mystery.

И я просыпаюсь. Дернуло, остановилось. Станция. Ночь. Куда я еду? Внизу толстая баба, везет из деревни, где дремлет ее детство, свою мать. Забрала старуху оттуда, где осталась земля, в которой лежит ее старик. Из единственно годного для нее места. Что ей делать в негодном? А ничего уже не соображает, где она, куда, зачем, почему. Она все спит, сморенная, как червячок, спит, подсунув ладошку под щечку, шевелит губами, с готовностью пытается подвинуться, когда проходишь мимо. Взглянет круглыми выцветшими глазами и возвращается в свое нетутошнее забытье.

За окном черные птицы вдруг проносятся, листают крыльями по стеклу. Кошмар какой-то. Ночная птица Еристань… Полночный клик полночных стай… Свет бьет в окно, стоим около фонаря.

Старушка снизу слабо начинает звать: Мария! Мария! Мария! Пожар! Горит где-то, свет в окне большой!

— Это станция, в вагоне мы, едем, — терпеливо отвечает толстая дочь.

— А куда мы едем?

— На Север.

— А зачем? Зачем мы едем?

— Да ко мне едем. Бедненькая ты моя. Спи, не плачь.

А вы говорите, любовь. Какая ж любовь, когда все они умерли?

Бабушки перед закатом.Крытые зеленым бархатом,Управляющие матриархатом,Горбоносые,Произносящие «л», как «уа»,Лечащие в МацестеЗябнущее серебряное тело.Выпивающие себяКак меркнущее вино.

Бабушки из Кривоколенных переулковС ртами, как пучок перьев райской птицы,В лихих горжетках из нафталина,Мурлыкая гусарские варианты посвящений,Пляшущие на тротуарах,Рассказывающие перед лицом трамваев об опасностяхсупружеской жизни,Пьющие всеисцеляющий самоприготовленный напитокИз альфа-токоферола ацетата с каплями ЗеленинаВ трех частях с посещениемПубличных заведений.Гонимые ветром.

Бабушки тщетные,Носящие узлы рукНа параллельных земле поясницах.Оставляющие клады,Скопленные из пятаков,Завернутые в желтую газету,Перетянутую ниткой,С надписью: Маньке — 1,5 тысц.

Но самые сумасшедшие бывают старухи,Приносящие на станцию сухофрукты,Вслепую высушенные, в серых мешочках,Тех, что тихо лежат повсюду,В ближайших клозетах,Незаметно сунутые в угол,Осенний дар проезжающим внукам.Бабушки,Которые кланяются и кланяются увозящему внуков вагону,На случай, если внуки вздумают обернуться.Бабушки, которых не видно и обернувшись,Потому что за ними закатное красное солнце,Забытые Богом,Но не солнцем,Пропитавшем мазутными пятнамиВорсистые доски.Пылью, лежащей на лопухах,И растворимым кофе августовских ночей,Бабушки, приснившиеся ночью.Невыметенная из углов паутина.(Свист)

Иногда я молю: Господи! Не надо мне ни ума, ни таланта, ни денег, ни иного счастья сверх головы. Не надо ни женщин, ни водки, ни власти, ни славы. Даже возьми у меня что-нибудь, Господи. Дай мне только крошечное свойство, пустяк для тебя, способность делать чудеса. Не для себя самого, мне ничего не надо, и чудеса не сверхъестественные, не фатальные, пугающие людей или приводящие в экстаз. Не громы с молниями, не право судить и наказывать или награждать слабого и сильного. Чудеса маленькие, пустячные, которые ничего не меняют в мире и которые порой случаются и сами по себе, но так редко и, главное, некстати и невпопад. Дай мне способность руководить этими крошками-чудесами, чтобы случались они тогда, когда нужно утешить человека или рассмешить. Пусть я буду таким карманным волшебником. И знать о том не будет никто. Только ты да я. Усмехнутся люди случившемуся или подосадуют — но легче и проще станет их жизнь. И может, появится в ком-то вера, что не одинок он под небом и на земле.