Преломление. Витражи нашей памяти - Сергей Петрович Воробьев Страница 56

— А я вот лимоны не то что есть, смотреть на них не мог, — вмешался другой слушатель, — а потом как набросился! Это тоже бес, что ли?

— А бес его знает.

Ту-бурдах-ты-тубурда

Утро. В доке двое стропальщиков занимаются такелажными работами. Один внизу стропит связку выгнутых под разными углами труб. Второй с верхотуры дока подаёт команды на рельсовый кран, где в стеклянном «гнезде» сидит молодая дородная крановщица. Верхний, протягивая руку, как вождь, указующий в светлое будущее, кричит стропальщику:

— Ну, что?! Ты ж стропить даже не умеешь. Глист золотушный! Уру-ру-ру, нарзан тебе в печень и аршин в пятое ребро! Смотри — руки дрожат, ту-бурдах-ты-тубурда, бревно тебе в опочивальню, вахлак замуруев! Застропил?.. Удак линялый! Ну, давай, давай… Посмотрим, как на репу тебе всё это гранёное фуфло свалится. Растереби мою душу три раза туды и в обратную сторону. Наберут алкашей малохольных, возись с ними, с худыми. Пошёл — вира!

Молодая крановщица, широко улыбаясь, дёргает за рычаги и поднимает затянутый на удавку груз. Он благополучно достигает палубы большого парохода, стоящего в доке. Верхний стропальщик смотрит на нижнего и молча крутит пальцем у виска.

— Вот так-то, — кричит снизу стропальщик, — вот тебе и ту-бурдах-ты-тубурда!

Не ездец!

К вагону метро подбегает долговязый парень в очках. Чем-то напоминает студента. Бежит большими скачущими шагами, голова вперёд. Двери вагона начинают закрываться. Голова парня успевает пересечь линию дверных створок, а туловище остаётся на перроне. Бедолага, от натуги краснея лицом и вытаращив глаза, пытается разжать двери руками. Пассажиры буквально окаменели. Пауза слишком затянулась.

Парень окидывает обречённым взглядом тесно сбившихся пассажиров и произносит чётко, как на экзамене:

— Всё, господа, теперь я больше не ездец! Похоже, мне пришёл…

Не успел он закончить фразу, как двери открылись и отпустили бедолагу. Студент зашёл в вагон и стал у дверей, потирая прижатую шею. Потом оглядел пассажиров и дикторским голосом возвестил:

— Да нет, господа, ещё покатаемся! Думал не ездец. А теперь опять ездец…

А что, я и выпить не могу?

Овощной магазин на окраине большого города. В длинной очереди, состоящей в основном из женщин, стоит напряжённая тишина.

Вдруг одна из них, резко обернувшись, обращается к стоящей позади даме:

— А что, я хуже всех? Что, я и выпить уже не могу? Да? Вот взяла сейчас себе виски, кофием запила…

Потом громко икает и начинает тянуть песню:

— Что? Не могу? Ещё как могу!

Простояв с минуту в задумчивости, продолжает своё:

— М-о-о-гу! Да, вот так вот. Антилигетно так выпила, виски взяла шитланского сто грамм, кофе… Нет, про кофе я уже говорила. А что?! У нас равноправие. Так ведь? Подумаешь, мужику не ндравится! А наплевать! Могу ведь я виски выпить? Или нет? С кофе… Инмасипацию эту самую назначили? Вот и получайте.

— Пейте себе на здоровье, — отзывается наконец дама, — только не дышите на меня, пожалуйста.

— Не дышать? — изумляется любительница виски и кофе. — Это арьгинально! Нет, попробовать, конечно, можно. Но не вижу, какой в этом кайф.

Стоящая впереди дама в это время берёт килограмм картошки и полкило помидоров.

Очередь доходит до нашей говорливой героини, и она привычно делает заказ:

— Виски, пжалуйста, сто грамм. И кофе… Двойной. И без сахара. Люблю всё горькое. Чтоб жизнь мёдом не казалась.

Младенец

— Да, Давид Исаакыч — чистый младенец…

— Младенцем он стал, когда состарился. В прошлом он никогда им не был, он сразу родился взрослым.

— Что делает старость! Он сейчас даже хуже, чем младенец.

— Хуже, пожалуй, не бывает. Особенно после перенесённого инсульта. И даже трудно сейчас поверить, что два года назад он приударял за мной.

— Что вы говорите? И за мной тоже…

— Вот вам и младенец!

Всех люблю и уважаю

Меня все бросили. И мама бросила, и жена, и дети. Но я всё равно остаюсь человеком. Вот пошёл — насобирал ягод. Я ж не ворую. Сейчас пойду продам. Куплю пива. Потому что без пива всё криво. А главное — я всех вас люблю, люди! Хотя справедливости в жизни не вижу. Вы видели где-нибудь справедливость? Вот я всё по чесноку делаю. А меня обманывают! А потом и бросают. Почему? — я вас спрашиваю. Я ж ничего плохого не делаю. Собираю ягоды, грибы, ночую в подвале. Всё мне нравится. Всех я люблю. А меня не любят! Почему, спрашивается. Воняю. Так не помойтесь месяц в бане, и от вас вонять начнёт. А меня в баню не пускают. Там нужно деньги платить. За один поход в баню можно пять бутылок пива купить. Кто ж за такие деньги мыться пойдёт? Нет, не понимаете вы меня. Но я вас всё равно всех люблю и уважаю…

Но до поры.

Раз в сто лет

К троллейбусной остановке подходит один знакомый поэт. Плачет навзрыд.

— Что случилось, Владимир Львович? — спрашиваю.

Тот поднимает заплаканное лицо и говорит, запинаясь, как глубоко обиженный ребёнок:

— Можете себе представить?! Иду я по улице, а навстречу едет совершенно незнакомый мне троллейбус!..

— Так-так-так, — начинаю я его успокаивать.

— Но это ещё не всё!..

— Как это не всё? — удивляюсь я.

— Так! — продолжает он. — Едет совершенно незнакомый троллейбус, а в нём сидит… Как вы думаете, кто?

— Президент… — пытаюсь отгадать я.

— А в нём сидит абсолютно незнакомый мне водитель.

— Ну и что? — недоумеваю я.

— Как что?! Вы видели когда-нибудь что-то подобное?

— Я и не такое видел.

— Не-ет! Такого вы ещё не видели, — и поэт, положив свою широкую ладонь на выпуклый, как мостовой булыжник, лоб, изумлённо выдыхает: — Такое бывает раз в сто лет!

Выпьем за уходящих!!!

— Вот смотрю я на вас, на этот стол, за которым мы сидим, и начинаю понимать, для чего мы живём. Мы живём для того, чтобы уходить. Только не подумайте, что я вас гоню. Посмотрите сами, мы всю жизнь куда-то уходим. То в магазин за пивом (кстати, пиво у нас как раз заканчивается), то по делам, то от жены, то к жене, пусть даже и к другой,