Павел Лосев - На берегу великой реки Страница 56

– Открывай рот!

– А-а! – отчаянно закричал незадачливый повар.

– Оставь его! Пусти! – вступился Николай. Но Коська упрямился:

– А вот и не пущу!

– Кому говорят? Не выводи из терпения!

– Хе! Уж не на дуэль ли собираешься вызвать? – прищурился Коська, продолжая держать Нелидова за ворот.

– Пусти! – закусил губу Николай и сделал шаг вперед.

Коська испугался:

– Ладно уж, пущу! Чай не всерьез. Понимать надо.

Оттолкнув Пьера, Коська с достоинством отошел в сторону.

В конце концов все закончилось миром. Коська старательно вымыл сковороду, протер ее тряпкой, начистил свежей рыбы.

Идущий из котла аромат нежно щекотал ноздри. Нет ничего вкуснее на свете, чем уха из только что пойманной рыбы, сваренная на жарком костре.

– Эй, индусы! Чать, проголодались? – крикнул Мишка. – Бери ложки. Садись в круг.

Никто не заставил себя ждать. Котел уже стоял на траве. Над ним поднимался белесый парок.

– Господи, благослови! – перекрестился Мишка, опять почувствовав себя в роли главного. – Начинай!

Замелькали ложки, послышалось, дружное чавканье и чмоканье.

– Братцы! – засмеялся вдруг Николай. – А что в «Честном зерцале»[21] говорится? Забыли? – «Над яствою не чавкай и головы не чеши!..»

– Это ты на кого намек даешь? – сурово спросил Мишка, чавкавший сильнее всех. – Говори прямо!..

– Да все хороши, и я в том числе, – продолжал смеяться Николай.

– Ну то-то, – успокоился Мишка и, поддев ложкой в котле, снова зачавкал. Выбирая рыбьи косточки, он мечтательно сказал:

– Налимчика бы! Он помягче. Без костей.

– А чем судачок плох? Особенно заливной, – добавил Коська.

– Ну, уж лучше карасей со сметаной ничего не найдешь. Да ежели сверху зеленого лучку.

Сказав про карасей и лук, Мишка облизнул губы. Но тут и началось.

– Слушайте, слушайте! – театрально поднял руку Николай. – Сейчас будет оглашено сатирическое стихотворение, посвященное известному и досточтимому Михаилу свет Златоустовичу!

Все перестали жевать, устремив взоры на Николая. Мишка настороженно, как гусак, вытянул шею.

Николай достал из кармана носовой платок, перевязал им щеку, словно у него болели зубы. Потом он привстал, оттопырил руку и с ужимками продекламировал:

Хоть все кричи ты: «Луку, луку!», Таскай корзину и кряхти, Продажи нет, и только руку Так жмет, что силы нет нести…

Мишка застыл от удивления и гнева. Неужели это про него? Неужели про го, как он корзину на Мытном рынке таскал? Матерь божия! Ради чего же он тогда старался? Чтобы друзей выручить, приятное им сделать. Зачем же про него обидные вирши складывать? Ну, держись, Николка!

Коршуном налетел Мишка, ударил по уху. Не растерявшись, Николай дал сдачи. И пошла потасовка. Противники катались по земле, драли друг друга за волосы, дубасили по бокам. Андрею Глушицкому с трудом удалось их разнять.

Пыльные, исцарапанные, потные плелись они к реке, не разговаривая друг с другом. Но когда искупались, поплавали и им сделалось легче, Мишка беззлобно сказал:

– Ежели ты еще раз про меня сочинишь, я тебе голову оторву и в кусты закину. Понял?

– Хвалилась синица море зажечь, – ответил Николай, но пригрозить новыми стихами не решился. Удивительно: почему это складные, в рифму, слова так действуют на людей? Казалось бы, что тут такого? Иной раз просто глупость напишешь, а люди обижаются. Даже такой скромница, как брат Андрюша, и тот долго дулся на Николая, когда он сложил про него год назад эпиграмму:

Намазал брови саломИ, сделавшись чудаком,Набелил лицо крахмалом,Чистит зубы табаком.

Хоть была бы это неправда! А то и на самом деле Андрюша тогда зафрантил. Случайно познакомился с девушкой из Екатерининского приюта и решил, что он влюблен. Напудрится вечером крахмальной мукой, подведет брови салом, смешанным с сажей, – и шарк к «дому призрения ближнего», где жила та девушка. А она ни разу и не вышла к нему.

После тех стихов Андрюша целый месяц с ним не разговаривал. Надутый ходил. Но однажды вдруг попросил:

– Николенька, ты, пожалуйста, никогда больше про меня не пиши. Обещай, миленький! Хорошо?

Разве откажешь, когда так ласково и трогательно просят! Тем более Андрюше.

Про Мишку можно и еще сочинить. Не больно-то страшны его угрозы.

Когда Николай одевался после купанья, к нему подошел Коська. Таинственно шепнул:

– Пойдем постреляем. У меня пистолет.

– Настоящий? – так же тихо спросил Николай.

– Конечно. У папашки в столе взял.

– Ругаться будет.

– У него их много. Коллекция!

Стрелки незаметно скрылись в кустах. Пошли вдоль оврага, потом спустились на дно. Остановились у рослой сосны с бронзово-золотистой корой.

– Здесь! – сказал Коська, вытягивая из кармана брюк небольшой, с продолговатым дулом пистолет.

– А мишень?

– Сейчас нарисуем!

В руках у Коськи появился сложенный вчетверо лист бумаги. Он осторожно расправил его. По выцветшим чернилам, следам какой-то печати и порванному краю с дырочками можно было безошибочно определить, что Коська вырвал этот лист из какой-то пыльной папки отцовских служебных дел.

– Кого изобразим?

Николай задумался. Но Коська тут же подсказал:

– Рисуй Мартына! Мартышку поганую!

– Это можно, – обрадовался Николай и стал малевать черным карандашом. Конечно, художник он не ахти какой, но некоторое сходство получилось: низкий лоб, узенькие глазки, сплющенный нос и длинная верхняя губа.

– На, готово!

Глянув на рисунок, Коська даже по животу себя ударил от удовольствия.

– Похож. Ей-богу, похож. Молодец, Никола!.. Это – мне. А ты и себе нарисуй, – он вытащил еще один лист.

– Пожалуй. Только я не Мартына.

– Туношенского?

– Да нет, Дантеса!

– Ага, понимаю, – дантист! Он тебе зубы драл? Так ему и надо. Рисуй!

– Ну и дурак! – рассердился Николай. – Дантес в Петербурге, он Пушкина на дуэли застрелил.

– Тогда валяй Дантеса!..

Острыми палочками прикрепили мишени к дереву. Первым выстрелил Коська. Пуля угодила Мартышке в ухо.

Насыпали новую долю пороха, забили пулю.

– Пли! – скомандовал Коська, как самый заправский стрелок.

Раздался выстрел. Вместе бросились к дереву. Пуля прошла чуть выше длинного носа Дантеса.

– Ловко! – восхитился Коська. – Пускай знает, как Пушкина убивать…

Скудные запасы пороха иссякли. По второму разу стрелять не пришлось.

Солнце пригревало все сильнее. Устроившись в тени дубов, гимназисты крепко спали. Только Мишка, должно быть от обиды, никак не мог задремать и, заслышав шорох шагов, приподнял голову:

– Кто?

– Свои! – успокоил Коська.