Аркадий Ваксберг - Лиля Брик. Жизнь и судьба Страница 57

Имя Норы — уже как «члена семьи» Маяковского — сразу же оказалось у всех на устах. Едва приехав, перед тем как отправиться в Клуб писателей, где был выставлен для прощания гроб с телом Маяковского. Лиля позвонила Полонской: «Нора, не отравляйте своим присутствием последние минуты прощания с Володей его родным». Нора согласилась, но Агранов решил перестраховаться: точно на этот час следователь Сырцов вызвал Нору для очередного допроса.

Трагедия была многократно усугублена немедленно распространившейся по Москве реанимированной сплетней (вопреки просьбе Маяковского в предсмертном письме: «<...> пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил») о сифилисе, который будто бы и вынудил поэта пустить себе пулю в сердце. Этому способствовало официальное сообщение о смерти, где были такие строки: «Самоубийству предшествовала длительная болезнь, после которой поэт еще не совсем понравился». Пошлая клевета, распространенная «друзьями» и «благожелателями» еще двенадцать лет назад, догнала Маяковского уже на смертном одре.

«Великий гуманист» Горький откликнулся печатно на его смерть в статье «О солитере», где по-прежнему гнул свое, недвусмысленно назвав причиной гибели «давнюю и неизлечимую болезнь». Дословно этот позорный горьковский пассаж звучит так: «Каждый человек имеет право умереть раньше срока, назначенного природой его организму, если он чувствует, что смертельно устал, знает, что неизлечимо болен и болезнь унижает его человеческое достоинство». (В письме Бухарину из Сорренто от 10 мая Горький позволил себе откликнуться на гибель Маяковского с еще более непристойным, презрительным укором: «А тут еще Маяковский. Нашел время! Знал я этого человека и — не верил ему». Словно тот совершил какую-то подлость...) Зато «первичный источник» тех давних слухов — Корней Чуковский — писал в скорбные дни прощания жене Василия Абгаровича Катаняна Галине: «Реву, как дурак. <...> Мне совестно писать сейчас Лиле Юрьевне, ей теперь не до писем, не до наших жалких утешений».

Чтобы подтвердить или развеять слухи, один из писательских боссов того времени— Владимир Сутырин — попросил устроить второе вскрытие тела, поставив перед экспертами только один вопрос: болел ли Маяковский сифилисом? Вскрытие провели прямо в здании Клуба писателей в ночь на 17 апреля. (Клуб писателей на Поварской улице, бывший особняк графов Сологубов, широко известный как «дом Ростовых» из толстовского «Войны и мира», по злой иронии судьбы был первым домом ВЧК в 1918 году...)

Как первоначальное, так и вторичное вскрытие проходило в присутствии лубянских товарищей: в первом случае надзирателем был начальник одного из секретных отделов Лубянки Моисей Горб, во втором сам Яня Агранов. Заключение экспертов было единым и категоричным: никакого сифилиса у Маяковского не было — ни раньше, ни в последнее время. Но где и когда даже самые авторитетные заключения пресекали слухи, на которые так падка толпа? Прав был тот же Чуковский, записавший в своем дневнике: «Перед смертью как ясно он видел все, что сейчас делается у его гроба, всю эту кутерьму».

Двадцать семь человек — ближайшие друзья — подписали некролог Маяковского, опубликованный в «Правде». Список — по алфавиту— открывает Агранов, среди остальных еще два лубянских товарища: Моисей Горб и Лев Эльберт. За бортом остались ничуть не менее ему близкие чекисты Захар Волович (он выполнял в это время «спецзадания» за границей) и Валерий Горожанин, спешно приехавший на похороны из Харькова. Подписавший некролог советский «журналист номер один», главный редактор популярнейших журналов и прочая прочая прочая Михаил Кольцов служил, правда, не на Лубянке, а в военной разведке (ГРУ), но все равно он с полным основанием может считаться входившим в ту же обойму. Агранов был главным церемониймейстером похорон — до самой печи крематория, а у него на подхвате пребывал Артемий Халатов— тот самый, который только что повелел вырвать из журнала портрет Маяковского: мародеры всегда при деле...

Похоронная процессия растянулась на несколько километров мимо домов с приспущенными флагами. Делегации десятков заводов и фабрик неподвижно стояли вдоль всего пути. Двойной ряд пешей милиции и сотни конных милиционеров безуспешно пытались сдержать натиск толпы, на которую не действовали даже предупредительные выстрелы в воздух. Подобного траурного многолюдья — в похоронах участвовало около ста тысяч человек — Москва еще не видела. «Если бы Маяковский знал, — размышлял много позже один из его современников, — что его так любят, не застрелился бы...» Гроб везли на грузовике, за руль которого сел Михаил Кольцов, вскоре он передал его шоферу, а сам пошел пешком, вместе со всеми. Так же поступили и Лиля с Осипом, выйдя из своего «рено», на котором сначала тронулись в скорбный путь вслед за грузовиком.

Несколько дней спустя Лиля писала Эльзе в Париж: «Если б я или Ося были в Москве, Володя был бы жив. <...> Я проклинаю нашу поездку». Но в том же письме: «Володя был чудовищно переутомлен. <...> Он совершенно израсходовал себя и от каждого пустяка впадал в истерику». Так что состояние Маяковского было ей хорошо известно, но отъезду не помешало. Корила ли она себя за это хотя бы потом или только констатировала вполне очевидное? Не попала ли в хорошо подготовленную ловушку, из которой не могла выскочить, даже если бы и хотела?

Невооруженным взглядом видна бесцельность, абсурдность, бессмысленность этой поездки, притом поездки СОВМЕСТНОЙ, с такой настойчивостью, с таким усердием организованной, словно ни Лиля, ни Осип никак не могли без нее обойтись. Где бы ни искать разгадку случившегося, какой бы позиции ни придерживаться, невозможно отмахнуться от очевидного факта: повсюду торчат вездесущие лубянские шишки, по-хозяйски расположившиеся в доме и около на правах ближайших друзей.

Случайности тут не может быть никакой, служебные интересы у этих людей были на первом месте, а иных, общих — литературных, которыми только и жила семья Маяковского — Брик, — не было вообще, да и быть не могло. Как случилось, что Лубянка опутала своими цепями этот дом и всех его обитателей, всех посетителей? Чего хотела от них? На что толкала? Даже сейчас, почти семьдесят лет спустя, при, казалось, доступных архивах, концы невозможно свести с концами и заполнить достоверной информацией великое множество зловещих пустот.

На следующий день после похорон Лиля пригласила Нору к себе. Та пришла с Яншиным, поскольку — писала Нора впоследствии — «ни на минуту не могла оставаться одна». Яншина Лиля отправила в другую комнату и осталась с Норой наедине. Выслушав ее откровенный рассказ об отношениях с Маяковским, сказала на прощание: «Я не обвиняю вас, так как сама поступала так же, но на будущее этот ужасный факт с Володей должен показать вам, как чутко и бережно нужно относиться к людям».