Неприкаянная. Исповедь внебрачной дочери Ингмара Бергмана - Лин Ульман Страница 57

одиночества, – когда я думаю обо всех умерших, странно сознавать, что он по-прежнему жив. Я даже хотела написать ему, послать мейл. «Ты меня помнишь, – написала бы я, – девочку с короткой стрижкой?» Ему были свойственны безграничная заботливость и ужасные приступы гнева, сперва он говорил, что мы будем друзьями: он взрослый, а я ребенок – почему бы взрослому не дружить с ребенком? Мы не прикасались друг к дружке, мне вообще не приходило в голову приставать к нему, он же старый, а у меня уже был секс с мальчиками, даже с двумя, но это скорее просто чтобы побыстрее покончить с этим – я старалась побыстрее перешагнуть все пороги, отделявшие меня от взрослой жизни. Он говорил что-то красивое о моем лице, чего никто больше не замечал, по крайней мере я-то уж точно. Девушка в зеркале и девушка на фотографиях казались мне двумя разными девушками, возможно, он отыскал новый способ смотреть на мое лицо, нашел какую-то секретную перспективу, не знаю, думаю, мы оба влюбились в меня на сделанных им снимках, влюбились в другую девушку, как мы оба ее называли, чуть старше меня и с ясностью во взгляде, какой я никогда не могла похвастаться. Во мне ничего ясного не было, все в моем лице будто бы находилось не на месте. Фотограф был высоким и длинноволосым, а кожа на лице наводила на мысли о кожах, которые хранятся в закромах у мастера-седельщика – старая, коричневая и потрескавшаяся. Он обещал вскоре взять меня в Париж по приглашению французского журнала. Ему хотелось сфотографировать меня с еще более короткой стрижкой и почти без макияжа, и это будет чудесно, возможно, самым чудесным его снимком за долгое время. Он позвонил моей матери и попросил разрешения свозить меня в Париж, но мать сказала нет. «Ей всего пятнадцать, я не могу отпустить ее в Париж». Я принялась настаивать, однако она снова отказала, он опять позвонил ей и объяснил, какой именно снимок хочет сделать, каким чудесным выйдет этот снимок, а еще как высоко он ценит ее как актрису в фильмах моего отца, ведь она муза великого режиссера – так он сказал моей матери. Но она ответила нет. «Говорю же – нет», – повторила она.

Дым от сигарет Богдана плыл по комнатам нашей большой темной квартиры на 81-й Вест-стрит, где мы жили все вместе – мама, Богдан и я. Дым плыл по комнатам вместе со звуками Пятой сюиты Баха для виолончели, которую Богдан то и дело переслушивал. Однажды он сказал: «Для Богдана выкурить сигарету – все равно что для Казальса сыграть гавот». «Мне так одиноко», – сказала однажды мама. Она искала его, но ни в одной из комнат не нашла. Только дым и пластинка с музыкой. «Ты знаешь, что виолончель – инструмент, больше всего похожий на человеческий голос?» – сказал он как-то раз. Мама этого не знала, а сейчас она потеряла его и не могла найти. «Мне так одиноко», – сказала она, возможно, он растворился в воздухе, превратившись в сигаретный дым, «мне так одиноко, что же ты не отвечаешь?». Мама была против моей поездки в Париж, она наконец согласилась, но только поддавшись на уговоры, ей не хотелось, чтобы я ехала, она повторила это много раз. Она ходила из комнаты в комнату – «Мне так одиноко, и я так не хочу, чтобы ты ехала в Париж», она бродила по комнатам, будто надеясь, что ей помогут стены, ковры, стулья, лампы, сигаретный дым, который полз вдоль стен, словно бесконечные ожившие обои. Вечно ей приходится в одиночку принимать подобные решения, и посоветоваться не с кем, отцу девочки все равно, Богдану и подавно, да и куда вообще он подевался, когда она видела его в последний раз, слышала его голос, его самого, а не только сигаретный дым, не только пиликанье виолончели? «В до мажоре по-прежнему можно сказать множество прекрасного», – сказал как-то Богдан. Он вообще любил цитировать. Мама собиралась обсудить их отношения, ей исполнилось сорок три, на шее у нее сидели ребенок и взрослый мужчина, она не знала, что предпринять, ей никто не помогал с решениями, деньгами, готовкой, письмами из дочкиной школы о том, что дочка без зазрения совести прогуливает уроки и отметки у нее ужасные. А сейчас Богдан куда-то подевался, и мама повторяла, что она согласилась, но на самом деле собиралась отказать, ее вынудили сказать да, и что это вообще за фотограф такой?

За день до отъезда в Париж мама повела меня в универмаг «Мейсис».

– Надо купить тебе одежду для поездки, – сказала она.

«Но ты же не хочешь меня отпускать». – «Нет, я не хочу тебя отпускать».

Нарядная юбка. Теплый свитер. Две блузки. Чулки. Чемодан, принадлежащий лишь мне. Я попросила сапоги на высоком каблуке.

– Только когда тебе исполнится семнадцать.

Незадолго до этого мама постриглась и теперь ходила с челкой. «Отличный чубчик», – сказала она, погладив челку, и вдруг расплакалась. Мы стояли посреди огромного универмага, окруженные манекенами, платьями, шляпами, ремнями, худенькими продавщицами, сновавшими между полками, вешалками и зеркалами, а мама плакала и говорила, что скучает по прежним длинным волосам, и вообще на нее столько всего навалилось, чего прямо сейчас не объяснишь. Она взяла меня за руку и крепко сжала ее. Не знаю, когда у нее начали дрожать руки, но в тот день в «Мейсис» я впервые это заметила. Мы постояли там немного, в этом десятиэтажном универмаге, не помню, на каком этаже, бросив на пол пакеты с одеждой и новый чемодан. Моя рука в ее руке.

Спустя некоторое время дрожь у нее в руках усилилась. Из-за нее мама не может отправлять эсэмэски, она не попадает по кнопкам, а когда пьет чай и ставит чашку на блюдце, чашка трясется.

Когда мама выплакалась, мы нашли местечко, где подавали банановый сплит, в «Мейсис» все есть; «бананы – это утешение», говорила мама. Я была совсем маленькой, когда она показала мне, как разложить на тарелке молочный шоколад и банан, а тарелку выставить на солнце или под лампу, дать шоколаду подтаять, взять вилку и осторожно раздавить шоколад – важно, чтобы шоколад растаял не совсем и давить не слишком сильно.

Позже в тот же день она купила мне блейзер, а потом и себе тоже, мы попросили кассиршу сложить наши старые кофты в пакет, а сами оделись в новые блейзеры. Блейзеры были изящные, коричневые, с кармашками и большими, словно черепахи, подплечниками, сшитые из плотной материи, отчего мы сразу же вспотели. В