Екатерина Сушкова - Записки Страница 57

Когда Л[опухин] обедал у нас, я приняла предосторожность сесть подальше от тетки, чтоб при ее плохом зрении она уж не могла судить об игре моего лица. И действительно, она мне сказала, когда он удалился — «Сегодня я довольна тобой».

Удивительно, до какой степени г-н Л[опухин] легко впадает в грусть. Он неотступно просил у меня позволения прочесть мою тетрадку, которую я дала его кузине и которая называется: «Бред моего воображения». У меня не было возможности ему запретить, так как ведь она будет мне доставлена через него. — Но я умоляла его не делать этого и, вдобавок, прекратить этот разговор в присутствии моих домашних. Он сделался так задумчив после этой фразы, что все мои усилия развлечь его были бесполезны и он удалился, попрощавшись весьма церемонно.

2-е июля.

О, какое скучное гулянье! Как оно меня утомило! Я возвратилась домой, умирая от скуки; у меня безумно болела голова из за этих тысяч лампионов, которые освещали бульвар, мои руки были синие потому, что их мало пожимали; — я видела все лица сквозь облако дыма или скорее дурного настроения. Ну, как же не встретить ни одного знакомого лица, отправившись после уговора о встрече с дамами Сабур[овой] и Каб…! Я могла поговорить только с г. Меж…. с фатом Баб…. и с дерзким дураком Смирн[овым], который осмелился говорить мне о чувствах любви, тогда как он мне внушает лишь чувства жалости и отвращения.

Я получила сентиментальное письмо от дяди Пьера. Я дала его прочесть тетке — только для того, чтобы добиться позволения поехать в деревню моей прелестной подруги. Мне кажется, что я ее почти убедила отпустить меня к ней послезавтра.

Боже, еще раз твоя доброта дарует мне несколько минут удовольствия! Ты всегда был моей единственной опорой, я прибегала к тебе, Когда люди меня отталкивали — и чувство покоя И безразличия заступало в моем сердце чувства Ненависти и отчаяния.

Мне сказали, — но уже слишком поздно — не говорить ни слова г. Л[опухину] об этой поездке. Правда, что я не назначила ему дня, но можно быть вполне уверенным, что он не преминет последовать туда за нами и нас выслеживать. Я в восторге от этого. Я проведу день с милыми и любящими меня людьми, вдали от всех домашних неприятностей. Это почти невероятно.

3-е июля.

Я еду и не позже, чем завтра. Нетерпение, которое я испытываю может сравниться только с тем чрезвычайным удовольствием, которое я испытаю при виде Сашеньки. Завтра. О, как часто повторяю я это слово!

Мы покидаем Москву 12-го, — я расстаюсь с моей сестрой, но ненависть ко мне так глубоко укоренилась в ее сердце, что она не может скрыть радости, которую чувствует от этой мысли, и еще менее — обратиться ко мне с несколькими приветливыми словами, или по крайней мере вежливо отвечать на авансы, которые я ей делаю. — Отвратительный характер, неисчерпаемый источник страданий для меня и неприятностей для других!

5-е [июля].

Радость и удовольствие, которые причинило мне внезапное появление моей милой Сашеньки, были непритворны. Она несколько раз принималась меня обнимать и повторяла мне — «Действительно ли я вижу тебя». Мой дядя и мать Сашеньки остались говорить о своем здоровья, о своих состояниях и прочих скучных вещах. Мы воспользовались этим временем, чтобы ускользнуть и поговорить с большей свободой, хотя ни ее рассеянная маменька, ни мой глухой дядя не могли нам помешать иначе, как взглядами. Едва остались мы одни, как я доверила ей, чему я обязана удовольствием быть у нее.

— Милый друг, — сказала она, — если ты не хочешь испортить мне этот день, не говори мне о своем дяде, он уж слишком упорствует в своем сумасбродстве. Я сожалею о нем тем более, что я обязана ему признательностью за удовольствие твоего посещения.

Покончив с этим вопросом, мы им более не занимались. — Я чувствовала себя облегченной от этого бремени и ко мне вернулась моя веселость и беззаботность.

Мы прошли более трех верст навстречу г. Л[опухину]. Но, несмотря на наши пожелания, ни на нашу усталость, он не появлялся, и мы возвратились домой одни. До приезда своего кузена Сашенька имела полностью время рассказать мне роман своего детства. Наконец послышался колокольчик, мы обе устремились на крыльцо, но размышление заставило меня покинуть его прежде, чем он вышел из коляски. Я приветствовала его через окно и видела, как он обнимал [Сашеньку].

Затем мы пошли гулять втроем, и загадка дурного настроения г. Л[опухина] в тот день (за обедом) объяснилась, он был обижен недостаточным доверием к нему, потому что я не дала ему разрешения прочитать мою тетрадь — и еще потому, что я не предупредила его быть осторожным в присутствии моих домашних[175].

Увы, у меня было вырвано согласие на чтение моих мыслей, — надобно сознаться, что я тогда изрядно чудила [battais la campagne] — иные времена, иные нравы — и я краснею теперь, что г. Л[опухин] узнает меня такою, какая я есть — восторженной и страстной, между тем он такой спокойный и рассудительный, что подумает он обо мне! Ни за что на свете не хотела бы я потерять в его мнении! Как я встречусь с ним опять! Что скажет он мне? Ах, дай бог, чтобы он хранил молчание об этих пламенных строках!

После обеда мы отправились с визитом к г-же Сто[лыпиной], тетке Сашеньки, которая живет в четырех верстах от нее[176]. Дорога очень дурная, и хотя я не боюсь ничего на свете, я была в большом беспокойстве в течение всего пути, так как г. Л[опухин] предпочел обществу моего дяди место нашего лакея, и каждый толчок [экипажа] заставлял нас дрожать за него. Каждую минуту мы боялись, что он упадет; но, слава богу, ничего не случилось и, несмотря на наши опасения, мы возвратились таким же способом домой. Итак, значит волноваться и беспокоиться с человеком, которого любишь, лучше, чем быть спокойной с тем, к которому равнодушна. Я говорю не о себе, а о кузене и кузине.

Сашенька уговаривала меня остаться ночевать, но, согласно верховному распоряжению я должна была возвратиться в Москву. Она и г. Л[опухин] хотели меня проводить еще несколько верст, но лошадей запрягали слишком долго и это лишило меня нескольких минут удовольствия.

Я возвратилась в город около полуночи в страшную грозу. Я была довольна в глубине души и даже гроза возбуждала во мне удовольствие: вспышки молнии, гром, свист ветра, все было длительным эхом сладкого воспоминания об этом дне. Дядя, несчастливый спутник моей поездки, храпел рядом со мной.

В воспоминание этого приятного дня я привезла розу, сорванную г. Л[опухиным]. Моей первой заботой по возвращении домой было положить ее в книгу, чтобы засушить ее и так сохранить. — Как тетки разочарованы малым успехом моей поездки, — а я достигла моей цели.