Максим Северин - Я дрался в Афгане. Фронт без линии фронта Страница 57

— Как шофер, я доставлял расчет с его минометом на позицию, а после основной моей задачей была подноска ящиков с боеприпасами, мог быть и заряжающим, и любым номером расчета, кроме наводчика — их специально обучали, хотя в экстренной ситуации навести миномет на цель мог и я, ничего слишком сложного в этом не было.

— Случаев заболевания тифом в вашей батарее было много?

— Нет, тиф был довольно редким, в основном — желтуха. Больных желтухой оттуда вывозили самолет за самолетом. Меня тоже сперва положили в медроту и отправляли в Самарканд как «желтушного» (с желтухой всех сразу в Союз отправляли), и только в Самарканде взяли анализ крови и поставили диагноз «брюшной тиф».

Были и проблемы с водой, иногда ее нам привозили, иногда мы набирали из протекавшего неподалеку ручья. Не меньшей проблемой была пыль: немного пройдешь — и уже по колено в пыли, пыль поднималась и оседала на все вокруг, в ней были и хлеб, и каша, и суп, и отрытая тушенка — все в пыли.

— Что можете сказать о снабжении?

— В сравнении с тем, как нас кормили в Союзе, в Афганистане было нормально: были сгущенка, витамины «Гексорит» в полулитровых железных банках, сыр в банках, кофе у нас все время был, в целом кормили хорошо. Хлеб, правда, был плохой — черный и как пластилин, его сами солдаты пекли в специальных пекарнях на базе машин. С местными менялись, но нечасто, в основном на мыло.

Воду нам привозили на машинах, и по привозе ее еще раз проверяли; где ее набирали, я точно не знаю, но думаю, что где-то в горных источниках. Поэтому отравить нашу воду или пищу у противника возможности не было. Основной опасностью для нас была не диверсия, а внезапное нападение крупной банды душманов, которые, задавив массой, могли нас перерезать.

— Прибегали к каким-либо ухищрениям в униформе и обуви?

— Кирзовых сапог у нас не было, были длинные берцовые ботинки. Только под конец нам выдали экспериментальные облегченные сапоги с заниженным голенищем и резиновой подошвой. Были маскхалаты. Мы приехали туда в пилотках, и у всех моментально обгорели на солнце уши, у некоторых, особенно москвичей, обгорели и лица — кожа снималась словно чулок; вскоре выдали панамы, и стало полегче.

Жара вообще была страшная: если машина немного постояла на солнце, то за руль не сядешь, в кабине просто нечем дышать, и к горячему рулю можно было прикасаться, только протерев его мокрой тряпкой. Сырые яйца на афганском песке спекались моментально, в помещениях было так жарко и душно, что мы ложились спать, закутавшись в мокрые простыни, а в углу всегда стояли две большие емкости, одна — с питьевой водой, а во вторую можно было залезть искупаться. Около наших боевых позиций протекала подземная речка, местами выходившая на поверхность, эти участки были метров через 200–300 один от другого и с очень крутыми берегами, неподалеку в нее впадал мелкий, глубиной по колено, камышовый ручеек. Мы часто ходили к этой реке купаться, причем глубины хватало и чтоб поплавать, и чтобы понырять, там же набирали воду в большую резиновую емкость для купания, которую ставили у себя.

— Со вшами проблем не было?

— Да они у всех там с ними были, этого «добра» хватало. Когда появлялись вши, то в бензине вещи постирал — и на какое-то время они пропадали, а когда нам меняли белье, то новое почти не выдавали, и в старых трусах и кальсонах живность скоро появлялась вновь, тогда — опять в бензин.

— Ваша минометная батарея участвовала в проведении каких-либо боевых операций?

— Да, однажды мы снялись с позиций и отправились к месту проведения армейской операции около пакистанской границы, в которой было задействовано очень большое количество наших войск. Там тогда прорвалась какая-то банда. Запомнилось, как ночью пролетел самолет, повесил осветительную ракету, и стало светло как днем, я увидел тогда как на ладони наши батареи, увидел и бегавших вдалеке душманов, по которым мы стреляли. Я видел, как стреляют по людям, убили кого-то или нет, было непонятно, но честно скажу: сам я никого не убивал, уши и головы никому не отрезал. Чем все закончилось, я не знаю, мы постояли там дня два, ведя огонь в основном ночью, потом нам сказали: «Все. Операция закончена. Все нормально».

Нашей задачей было выехать на позицию в горы вслед за пехотой и танками и открыть с этой позиции огонь по противнику.

Говоря о потерях, могу вспомнить парня по имени Яков, фамилию не могу, к сожалению, припомнить, мы вместе с ним были в карантине. Потом его распределили в другой батальон, и вот спустя время мне сказали, что Яшку убили.

А когда я уже лежал в самаркандском госпитале, прибывший из нашей части парень рассказал мне, что вскоре после того, как я заболел, на моей машине прапорщик и парень, которому совсем немного оставалось до дембеля, попали под огонь душманов. В них выстрелили из гранатомета, граната попала прямо в кабину 66-го, оба погибли. Тогда я понял, что родился в рубашке — ведь лучше полежать в госпитале с тифом, чем отправиться на тот свет, можно сказать, что тиф меня спас.

— Мин опасались?

— Лучше о минах было не думать, попадет — не попадет… Страшно было потом, когда проехал и, к счастью, ничего под тобой не взорвалось. Успокаивал себя мыслью, что, если что, колесо оторвет, а может, и не оторвет, к тому же сидишь рядом с мотором, если что — он от удара защитит. Конечно, это была пустая надежда — мины душманов поднимали в воздух и бэтээры, и танки, и когда вспоминалось об этом, то становилось страшно, а потом старался об этом не думать, разговаривая с друзьями о чем-нибудь другом.

Наш десантно-штурмовой батальон был придан мотострелковой бригаде. Говоря об офицерах, хочется вспомнить полковника, командовавшего нашей бригадой, к сожалению, время стерло из памяти его фамилию. Он был крупным мужчиной, ходившим в форме с коротким рукавом, пистолет непременно носил за поясным ремнем, причем всегда без кобуры. Издалека было сразу видно, что идет комбриг.

Отношения с офицерами в целом были хорошими. Так, например, капитан, командир нашей минометной батареи, был мужиком строгим, но в свободное от службы время с ним всегда можно было на равных поговорить по душам. А вот молодые лейтенанты, только прибывшие из учебок, поначалу вели себя так, будто бы они там самые главные, но вскоре поняли, что там к чему, и немного присели. Короче говоря, когда было надо — офицеры свое спрашивали, а когда от нас ничего не требовалось, то с офицером можно было посидеть и поговорить как с нормальным человеком. В Союзе офицеры обычно бывали намного хуже, по крайней мере, мне встречались такие. В Афганистане же если офицер тебя повел вперед — значит, повел, офицерам там доверяли и надеялись на них, ведь нам было по 18, 19, 20 лет, мы были пацаны, и слушать больше было некого, к офицеру отношение было часто как к отцу, многих за глаза называли «батя».