Владимир Крупин - Выбранные места из дневников 70-х годов Страница 57

Распутин уехал, так как телефон был сломан, то и не поговорили.

Ходил по старым местам — колодец не работает. Официантки постарели. Вляпался в грязь. Пошел в березняк — не пройдешь. Но снег, белое, чистое вокруг, даль туманная.

Бумаги даже не взял, писатель! Взял чужую рукопись — читать, править. Сейчас состояние такое: если не вырваться выше прежнего, не сменить тему — пропаду. Ведь непечатание страшно одним — начинаешь повторяться. Улетел Валя, и осиротело. И все же, чего там — два вечера, два долгих вечера говорили.

О матерях. Он показывал фотографии своей. О Болгарии, ездил со Светой и дочерью. Дочь любит, весело зовет Маруськой. О Сергее — выравнивается, в прошлый приезд — о непонимании друг друга. О грабеже в ВААПе. Получил в Болгарии левами, здесь вычли франками и марками ФРГ. О писателях: “Чем больше, тем хуже”. “Завидую тому, кто может говорить”. Часто замолкает, уходит в себя, мрачнеет. Пили много чаю, телефон все время звонил. Привязчивость. Режиссеру: “В воспоминаниях всегда что-то неверное”. Дочери писателя, которая настырно уговаривала не поддаваться на уговоры: “Вы сошли с дороги и смотрите, как по ней продолжают идти”.

Вспоминали Финляндию. Валя: “Из всех поездок эта была самая лучшая”.

А так дела мои плохи, в “Совписе” не взяли на 79-й год, велели нести рукопись в январе на 1980-й. Также и в “Правде” не больно что-то поглянулась статья. Все, вместе взятое, означает: “Знай работай да не трусь”.

7 декабря. Страшные, мучительные ночи. Просыпания, миллионосерийные сны. Вечером не могу уснуть. Думал, что от одеяла. Дали новое. Толстое, как доска, и не облегает, как жесть. Вчера сменил на старое, мягкое, а “доской” укрылся сверху. Все равно. Сейчас утро. Бриться — воды нет. Показаться небритым нельзя…

Пока гулял по морозу, ходил в пионерлагерь “3везда”, вспомнил, что видел во сне Распутина, будто бы он дежурный по Союзу писателей. Подметает пол. Очень много мусора, особенно мела и бумаги. Я помогаю ему. Сердимся на топчущихся в Союзе. Рассказываю ему свой замысел, говорю, что роман называю “Бумага”. Он бросает совок, веник, смеется, бьет по плечу, хвалит.

13/XII, суббота — пустой день, в воскресенье утром сорвался и поехал в Москву. Четыре часа ехал. Холодно.

Видел, как замерзает река Москва. Узкая полынья посередине, и кажется, что вода в ней несется быстро-быстро, глядеть — затягивает. Но это оттого, что над водой ветром несет пар, мороз. И с боков в воду все дальше выдвигаются черные, под цвет воды, стрелки. Прямо на глазах. А хребты стрелок белеют, а совсем сзади иней равняет все в белое.

Ходил далеко, в Старую Рузу, в городок. Два часа. Разве это далеко? Солнце на улице. Большие птицы — ронжи — обижают синиц. Белок? Нет.

Много сцен крутится около бумаги, не могу — вдруг монотонно? Или где-то сбой? Или сорвал в первую неделю? Все-таки Бог дал — три листа есть. И опять, видимо, отодвигается замысел небесный.

Много самолетов в голубом просторе небес. Скоро самый короткий день в году. Луны нет. Может, еще и от этого. Я зависим от луны. Пишется (и тревожно) в полнолуние.

Ночью так густо вызвездило, что еле нашел Большую Медведицу.

Что делает одна встреча с гадким человеком? Выбивает из строя надолго. Хоть сказки с собой. “И сел Иван на престол. И стал управлять Китаем”.

Наконец выяснилась цель моей повести, конечно, не романа. Цель эта — похоронить себя до сегодняшнего. Цели этой не было бы, если бы меня печатали. Нет худа без добра.

Ходил на лыжах и немного катался с горы. Сейчас отходят ноги. И перчаток нет. Так, натянул свитер подальше на пальцы.

16 декабря, пятница. Эти дни бегал на лыжах после обеда, так как до обеда на лыжне весь малеевский “бомонд”. Но и хорошо же! Лыжня укатана, ядрено, солнце краснеет, березы горят, особенно видел одну — минут пять: высокая, густая, вся в инее, каждая ветка, и казалось, что ветки, как нити в лампе, накалены изнутри, вся она стояла огненная.

А внутри березовой рощи нет инея на деревьях, видимо, крайние не пускают холод, и довольно десятой доли градуса для разницы состояния.

Вообще зимой красивее в лесу. Летом лес зависим от освещения, а так он зеленый. Зимой за час может быть пять состояний — иней облетает, возникает, туман ходит пластами. Солнечная сторона сахарная, а теневая — серая, печальная. А въедешь в лес — Господи, за что даришь такую красоту нам, ничтожным!

18 декабря. Утро. Ночью сон — многоместные лифты. Мясокомбинат. Конвейер с письмами. Все письма ко мне вскрыты и изодраны. Получаю три книги. Одну забыл, а две помню: словацкое издание русских песен (на русском языке) с нотами и книга Достоевского “О душе”.

За дальним столом Ленин. “Дадите потом почитать?”.

19 декабря. Погода теплая, снег сел. В лесу шумно — обрывается снег с деревьев, дорожка зашлепана снежками, стоит белый дым.

Ночью сон: великая жажда, не могу напиться. Пью из ведра, сверху теплая вода, не могу отпить этот слой, чтоб пить холодную.

Вчера сломал лыжу. Да уж и какие лыжи — с крыши течет. Работе конец. Здесь, в Малеевке. И то спасибо — начало есть. Приехал Тендряков. Весь вечер с ним. Ходили в темноте к лесу. Пишет о Толстом. Читал начало.

Чего-то так тоскливо. Ночь глубокая, не ложусь. Положил рукопись в походное положение.

Что-то будет с ней? Когда закончу? Что будет со мною?

31 декабря. Последний день этого года.

Разговор с Залыгиным: только в литературе все точно, в жизни есть угол естественного рассеивания. Не все в десятку. Шукшин говорит “около”, и это точнее.

Письма-поздравления и т. д. Так прошли последние дни. Еще в “Правду” по статье, надо дорабатывать. Еще в Комитет за планами. Еще с Катей в Кремль, на елку. Пока ждал ее у Царь-пушки, смотрел на иностранцев и наших. Идут косяками. Придирчиво сравнивал. Наши одеты серее, но что есть, то есть — глаза у иностранцев равнодушные. За них глядят кинокамеры и фотоаппараты. А на наших и милиция свистит, и гиды презрительны, а жизни больше.

Будущее за нами. За русскими будущее. Уж не знаю только, ближайшее ли.

Сейчас 23.02. В Вятке Новый год. Пахнет хвоей. Много подарков.

Выпив за Вятку, проводил 77-й. И все-таки хороший год. Трудный, заслуживший лучшего будущего. А что мне жаловаться, ведь очень мало написано, надо больше, надо и дальше презирать проходимое, трусливость журналов скоро коснется издательства, и литература, сейчас уходящая в книги, хлынет к плотинам запрета.