Анатолий Вишневский - Перехваченные письма Страница 57

Сегодня у меня страх. Прочел тяжелую и правильную книгу «У фонаря», подумал, что где-то в глубине, в России, среди большевиков может быть высокая религиозная атмосфера.

Дина близка и, пожалуй, сладка даже. Хотя зря у нас такие фамильярные отношения.

Вчера ссорился с Диной. Высоко медитировал на улице глубокой ночью — решил, что ни с кем не будет ебли.

После Оцупа, который не хочет для №2 моей требухи, высоко медитировал около метро St Jacques. Потом под дождем, один играл в стрелу. Мило ссорились с Диной. Я сказал ей, что считаю себя святым, но отрицал осень и уход.

В воскресенье 27-го работал и медитировал вечером — все у Карских.

25 июля 1930

Я уже давно тебе писала, как меня удручает наша неприятная соседка по квартире. Трудно перечислить всю ту массу мелких гадостей, которые она каждый день нам устраивает, и все эти мелкие дрязги ужасно меня угнетают. Я еще не встречала в жизни человека, который бы так сильно меня ненавидел. Бывали антипатичные люди, но все это было шутками в сравнении с этой женщиной. Единственное утешение, если это вообще может считаться утешением, — это сознание того, что все вокруг живущие в нашем квартале ее ненавидят, и она всех ненавидит и почти со всеми ругается, но жить с таким экземпляром в одной квартире приходится нам, и поэтому наше положение хуже всех. Да еще сын этой женщины, 14-летний мальчик, дразнит нашу девочку, пугает ее, строит гадкие непристойные рожи, и бедная крошка под впечатлением их с плачем просыпается по ночам.

Сегодня своими ушами, которые, как говорит Ники, слишком далеко все слышат, я слыхала, что она мечтает нас выселить из нашей квартирки; она это говорила своему брату, прибавляя очень нелестные эпитеты. Но брат ее порядочный человек и плохо на ее слова реагировал. Я так жду от тебя письма, и вообще по временам у нас бывает такое чувство, что нас все забыли. Ты не можешь себе представить, как бы нам хотелось выбраться отсюда и переехать в Москву.

Из записей августа 1930

Страшный пустой день. Обнаружил в зубе огромную дырку — совсем инвалид. Спал много днем, а сейчас слаб, грязен, небрит, ботинки не завязаны. Читал свои тетради — сколько боли. Сомневаюсь теперь в своих философских способностях.

Папа спит, добрый, добрый. Сейчас будет шесть часов, и мы с Диной пойдем к ней. Она добра опять сегодня со мной, что большое счастье для меня, ибо я слаб и разбит. Только стихи меня радуют и Аполлон Безобразов. И вообще все напечатанное — это защита от самопрезрения.

Вчера не работал. Утром, в нелепом счастье, выпятив грудь со слабым сердцем, укатил в Кашан, одевшись в нищее платье, безумно тосковал там.

Толкали ядро с Варшавским, причем я его побил. Пытался разговаривать с Дряхловым, но слова буквально не действовали. Возвращаясь, думал в трамвае о времени, когда сойду с ума.

Поссорился с Диной, потом тяжелые разговоры и раскаянья. Думал все-таки употребить, но не встал. Пытался немного медитировать, но почти не мог.

Позавчера с утра написал стихотворение. Потом днем спал до пяти, вечером писал «О Молитве» и медитировал очень высоко.

Все лежат, а мы с тобой, Мимишка, сидим работаем, давай и мы немного полежим.

Свеча тает и коптит. Всеволод философствует в кровати о том, что нужно ехать на море, море отвлекает и производит странные операции.

Чудная лунная, свежая, теплая ночь. Днем билось сердце. Мы с Диной переписываем стихи, думаю об успехе и готовлюсь к ругательствам. Разбирал коробку с реликвиями, подарил ей почти все. Милая, больная, родная, слабая, нежная, святая, никогда, никогда, никогда мы не расстанемся.

Светлое лето. Ищу название для книги, оно должно было бы говорить о жалости и бесконечном: «Солнце судьбы», «Ангелы ада»…

Вчера думал: «Такой труд, легче деньги зарабатывать». Страшная тоска была вчера, но все же медитация, как в четверг, хотя в четверг день почти пропал, да и совсем весь пропал. Шел вдоль Halles aux vins[98], видел странный паровоз посередине бульвара, молился. Вчера сомневался во всем.

Вытащил Дину в синема для мальчишек, кончилось ужасной сценой до 2 1/2 со слезами, дракой, оторванными пуговицами. Безумно корили друг друга, но и безумно любили. Светлый, светлый человек Дина, чистый небесный. Я так люблю ее.

Дивный день. На столе суп с рисом и сахаром. Брюки с рванинностью, ботинки с Marché.

Только что медитировал. Нужно быть тверже, суровее, мрачнее, неуклоннее. Нужно быть протестантом в черном с суровым лицом. Нужно плакать, работать и совершенно по-особенному воспринимать солнечные дни.

Решил отказаться от жалости и любить Дину всегда, ибо если можно это сделать, почему же нет. Тяжело и светло впереди.

Жара, окна в пекло, сизое, горячее небо. Не молился три дня, слабость, припадки бешенства, вчера разбил стол. Мучился из-за стихов. Без медитаций жить невозможно.

Из записей сентября 1930

В St Gilles было очень хорошо. В Париже снова плохо.

Худые бледные девочки. Дина в упадочном состоянии. Я сама тупая, почти глупая. Снова похудевший и враждебно ко мне относящийся Сережа. Мне скучно с людьми, которые приходят к нам. Ни я, ни Сережа не работаем. Один другого нисколько не подталкивает, а скорее раздражает. Я думаю, что я Сережу тоже раздражаю. Нужно его освободить, ему тяжело. Я сама, когда с ним, мрачнею. Котляр и Юлик смущают меня. Они любят Сережу, ко мне они очень холодно относятся.

Мне никогда в жизни не «везло». Но теперь творится что-то необычайное, почти со дня замужества. Почва ускользает из-под ног. Вечные мысли и разговоры о деньгах. Отход Дины, неудачи на факультете, чувство усталости и постоянной слабости. Еще один учебный год пропадает. Нужно бросить медицину, это меня мучает.

Из записей сентября 1930[99]

Надо уехать: болен, слабость, вчера и позавчера 39°. Читаю до одурения географические книги. Дина меня нежно лечит, чистая она необычайно, лицо какое-то фарфоровое и безгрешное.

Ровно с прошлого воскресенья никакой работы — сперва из-за переутомления, затем из-за дикой страшной ебли три дня подряд, затем из-за бала и болезни. Бал был тусклый, только под утро, совсем больной, разговаривал с Дряхловым, скитаясь в изнеможении по зоревым улицам, об «Обществе святых последнего часа». Нашел в нем отзвук, но после этого опять ебля.

Одного я еще не научился — работать без иллюминаций, между ними, в страшное серое время.