Александр Половец - БП. Между прошлым и будущим. Книга 2 Страница 57

— Скажем, гуманитарии, — подумав немного, уточнила Чудакова. — В последние годы я не употребляю слово «интеллигенция». Мне кажется, что мы не можем применять его к себе. По крайней мере, я не берусь — хотя, может быть, кто-то другой не разделяет мою точку зрения… Единственное, что я могу сказать — мы не являемся наследниками старой российской интеллигенции. Полагаю, что это слово надо сначала заслужить.

В этот момент к нашему столику подкатили другой — высокий и напоминающий этажерку: его полочки были уставлены тарелками с заказанными нами закусками, а на самой верхней в металлическом ведерке леденела бутылка светлого вина. Для магнитофона на поверхности стола места уже не оставалось. Включил я его спустя примерно полчаса, когда в наших чашках дымился скверно, «по-американски», сваренный кофе — другого в этом, в общем-то, неплохом французском кафе, почему-то не оказалось…

— Вы знаете, я собирался порасспрашивать вас о так называемом «литературном процессе» в стране, — вернулся я к предмету нашей встречи, — но нынешняя политическая ситуация невольно направляет разговор в другое русло. Недавно кто-то заметил и, на мой взгляд, вполне справедливо, что, просматривая кинохронику, фотографии разного рода собраний, демонстраций, митингов — всех тех неординарных событий, которые происходят сейчас в СССР, — редко встретишь молодые лица.

Участники этих событий — преимущественно люди среднего и даже пожилого возраста. Почему это происходит? Полагаете ли вы, что молодежь действительно как-то самоустранилась от процессов в политической жизни страны? И как вы могли бы объяснить этот феномен?

— Безусловно, это специфическая черта наших дней, — быстро согласилась Мариетта. — В 60-е годы все было иначе. Еще в конце 50-х годов двое моих третьекурсников разбрасывали листовки, протестуя против событий в Венгрии, — и попали в тюрьму. Пожалуй, именно с того времени молодежь включилась в политическую деятельность. Однако вернемся к нынешнему времени.

Что слышали с детства в своих семьях те, кого сегодня мы не видим на демонстрациях? Ложь, обман, циничные фразы, которыми при них, не стесняясь, обменивались их родители… Их учили молчать и лицемерить. Сегодня эта молодежь в полной мере поняла моральное банкротство своих родителей. Молодые относятся к предшествующему поколению с презрением и почти с ненавистью. Я вспоминаю, как однажды в день рождения моей дочери зашел разговор на политические темы и один из ее друзей сказал: «Что же нам делать? Ведь мы совершенно не уважаем людей вашего поколения!» — на что другой ответил: «Не уважаешь, так не общайся!» И тогда первый серьезно и грустно сказал: «А если это моя мать?..»

Поколение отцов лишило их воли к действию, с детства внушая, что лучше не рыпаться, не надеяться на то, что от тебя что-то зависит. Их сознательно держали в состоянии детства… как, впрочем, и все наше общество. Это было старательное инфантилизирование наших людей, искусственное продление незрелого периода человеческой личности. Флюиды этой страшной болезни распространялись и на тех, кому было совсем мало лет. Сам воздух был отравлен, в нем как бы висел императив — как можно дольше не выпускать человека в жизнь, в самостоятельное действие, а в идеале протянуть этот процесс до смерти.

Теперь же все общество пожинает плоды своего же воспитания. Признаюсь — я сразу с интересом отнеслась к рок-группам. Не все мои сверстники разделяют этот интерес. В этих музыкантах (а я видела лучших и говорю именно о них) можно наблюдать тотальный протест — они сметают все, что присуще предыдущему поколению: долой вашу мимику, долой вашу пластику, долой ваши слова, мысли — все долой! Я их понимаю, хотя очень сожалею об этих ребятах.

Я преподаю и вижу много умных, симпатичных и мыслящих студентов. У них есть все — понятие нравственности, понимание добра и зла, которые проснулисъ в нашем обществе, как я датирую, летом 1986 года. Именно тогда я почувствовала, что появилось что-то новое: народ стал медленно, ощупью различать Добро и Зло.

Повторяю: я вижу, что у этой молодежи есть все, кроме воли к действию, веры в необходимость действия, веры в то, что в результате этого действия они увидят стабильное, нормально развивающееся общество. Эдакое неумение и нежелание ступить на эту площадку, на которой и происходят преобразующие процессы… Я им сочувствую, понимаю их и жалею.

— Есть ли у вас какой-то предположительный сценарий дальнейшего развития событий в СССР? И какая роль может в нем принадлежать тем, кто сегодня молод? — продолжил я вопрос.

— Начну опять с того, что я их понимаю: они не хотят откладывать жизнь «на потом». Они достаточно насмотрелись на тех, кто это делал и жил в страшных во всех смыслах условиях. Видели они и тех, кто отрывал свой кусок, видели уродливость всего этого. Они просто хотят жить сейчас, а это трудно. Однако многие из них ценят то, что у нас почти разучились ценить — чувство свободы, освобождение мысли, освобождение поступка.

Что же касается будущего, то я представила его себе после первых двух лет нашего, как мне думается, нового исторического периода. И с тех пор мое представление не изменилось. Нас ждут жестокие лишения, они уже видны сейчас и они будут усиливаться. Однако, другого выхода нет. Я верю, что тот путь, на который встало наше общество, правильный, и он выведет все-таки на дорогу, на которой вдали засветятся реальные очертания Разумного и Стройного. Надеюсь, что ждать придется не очень долго. Было бы прекрасно, если бы в какой-то момент молодежь поверила нам и вместе с нами занялась этим нелегким делом. Но получится ли — не знаю…

Видимо, мы говорили около часа: текст, приведенный выше, только в малой доле передает все записавшееся на первую кассету — она закончилась, и магнитофон, отключаясь, щелкнул и остановился. Давно остыли чашки с кофе, зал по-прежнему не пустел, но свободных столиков было достаточно, чтобы мы не чувствовали себя неловко оттого, что вот, еду прикончили, а кого-то заставляем ждать в очереди. Не было ее, этой очереди. И потому я сменил кассету и, не торопясь, продолжал расспрашивать Мариетту.

— Роль писателя в России, а потом и в СССР, всегда была необычайно велика. Так ли это и сейчас: что означает литература в новый, как вы его называете, исторический период?

— Последний год очень значителен для российской культуры в целом, которая, на мой взгляд, перестает быть литературноцентричной — так бы я назвала состояние, в котором она пребывала на протяжении последних двух веков. Как-то моя знакомая американская славистка с неподдельным изумлением спрашивала меня: «Я не могу понять, почему такое количество людей суетятся, интересуются судьбой Булгакова, его музеем, мемориалом? Как может писатель иметь такое значение в жизни общества?»