Александр Кацура - Дуэль в истории России Страница 58

Что Коко и Азя? замужем или еще нет? Скажи, чтоб без моего благословения не шли…»

2 октября 1835 года, Михайловское.

«Милая моя женка, есть у нас здесь кобылка, которая ходит и в упряжке и под верхом. Всем хороша, но чуть пугнет ее что на дороге, как она закусит поводья, да и несет верст десять по кочкам да оврагам — и тут уж ничем ее не проймешь, пока не устанет сама.

Получил я, ангел кротости и красоты! письмо твое, где изволишь ты, закусив поводья, лягаться милыми и стройными копытцами, подкованными у M-de Katherine. Надеюсь, что теперь ты устала и присмирела. Жду от тебя писем порядочных, где бы я слышал тебя и твой голос — а не брань, мною вовсе не заслуженную, ибо я веду себя как красная девица. Со вчерашнего дня начал я писать (чтобы не сглазить только).

Погода у нас портится, кажется осень наступает не на шутку. Авось распишусь…»

4 мая 1836 года, Москва. у Нащокина — противу Старого Пимена, дом г-жи Ивановой.

«… Видел я свата нашего Толстого; дочь у него также почти сумасшедшая, живет в мечтательном мире, окруженная видениями, переводит с греческого Анакреона и лечится омеопатически…»

(Пушкин имеет в виду графа Ф. И. Толстого-американца, с которым он через некоторое время после дуэльной истории сблизился и через которого он сватался к Наталье Гончаровой.

Юная дочь Толстого Сарра — ей в это время всего 15 — была очень одарена от природы, как и многие в роду Толстых; она писала прозу и стихи, тепло отмеченные Белинским, переводила с нескольких языков. Таланту ее не суждено было развиться, она умерла в 1838 году семнадцати лет от роду, а на следующий год вышла книга «Сочинения в стихах и прозе графини С. Ф. Толстой. Переводы с немецкого и английского языков».)

Но вот он — пошел последний год жизни Пушкина, и писем будет совсем немного; нельзя сказать, что они печальны и полны предчувствий — тут что-то иное: скорее, борьба с предчувствиями, и подъем, и надежды, и обычная пушкинская ирония, и невысказанные просьбы к судьбе; ни с того ни с сего поминает поэт свою злую фею, недоброжелательницу Идалию Полетику, причем в мрачно-шутливом контексте; и впервые, не названный еще по имени, глухой тенью появляется Дантес.

6 мая 1836 года, Москва.

«… Какие бы тебе московские сплетни передать? что-то их много, да не вспомню. Что Москва говорит о П.<етер>Б<ург>е, так это умора. Например: есть у Вас некто Савельев, кавалергард, прекрасный молодой человек, влюблен он в Idalie Политику и дал за нее пощечину Гринвальду.

Савельев на днях будет расстрелян. Вообрази, как жалка Idalie!

И про тебя, душа моя, идут кой-какие толки, которые не вполне доходят до меня, потому что мужья всегда последние в городе узнают про жен своих, однако ж видно, что ты кого-то довела до такого отчаяния своим кокетством и жестокостию, что он завел себе в утешение гарем из театральных воспитанниц. Не хорошо, мой ангел: скромность есть лучшее украшение Вашего пола.

Чтоб чем-нибудь полакомить Москву, которая ждет от меня, как от приезжего, свежих вестей, я рассказываю, что Алекс.<андр> Карамзин (сын историографа) хотел застрелиться из любви pour une belle brune (к одной красивой брюнетке. — А. К.), но что, по счастью, пуля вышибла только передний зуб. Однако полно врать.

Пошли ты за Гоголем и прочти ему следующее: видел я актера Щепкина, который ради Христа просит его приехать в Москву прочесть Ревизора. Без него актерам не спеться…

Я не раскаиваюсь в моем приезде в Москву, а тоскаберет по Петербурге. На даче ли ты? Как ты с хозяином управилась? что дети? Экое горе! Вижу, что непременно нужно иметь мне 80 000 доходу. И буду их иметь. Не даром же пустился в журнальную спекуляцию — а ведь это все равно что золотарьство, которое хотела взять на откуп мать Безобразова: очищать русскую литературу есть чистить нужники и зависеть от полиции…»

11 мая 1836 года, Москва.

«Очень, очень благодарю тебя за письмо твое, воображаю твои хлопоты и прошу прощения у тебя за себя и книгопродавцев. Они ужасный моветон, как говорит Гоголь, т. е. хуже нежели мошенники…

Что записки Дуровой? пропущены ли Цензурою? они мне необходимы — без них я пропал…

…приехал ко мне Чертков. Отроду мы друг к другу не езжали. Но при сей верной оказии вспомнил он, что жена его мне родня, и потому привез мне экземпляр своего Путешествия в Сицилию. Не побранить ли мне его en bon parent? (по-родственному. — А. К.)»

(При сей верной оказии — Пушкин буквально повторяет слова Якубовича, сказанные им перед «четверной» дуэлью.)

14 и 16 мая 1836 года, Москва.

«Что это, женка? так хорошо было начала и так худо кончила! Ни строчки от тебя…

… Слушая толки здешних литераторов, дивлюсь, как они могут быть так порядочны в печати, и так глупы в разговоре. Признайся: так ли и со мною? право боюсь. Баратынский однако ж очень мил. Но мы как-то холодны друг ко другу. Зазываю Брюллова к себе в П<етер>Б<ург> — но он болен и хандрит.

Здесь хотят лепить мой бюст. Но я не хочу. Тут арапское мое безобразие предано будет бессмертию во всей своей мертвой неподвижности; я говорю: У меня дома есть красавица, которую когда-нибудь мы вылепим…

Прощай, на минуту: ко мне входят два буфона. Один маиор-мистик; другой пьяница-поэт; оставляю тебя для них».

Прежде чем привести отрывки из последнего письма Пушкина кхжене, мы должны сказать, что это письмо несет печать исключительности. В этом письме поэт, сын богов и провидец, написал три печальных, три трагических, три исполненных глубокого смысла фразы.

Кавалерист-девица Надежда Дурова.

18 мая 1836 года, Москва.

(1) «… Это мое последнее письмо, более не получишь…»

Ах, зачем повторил он эти слова, в сердцах сказанные женой! Вышло все страшнее, нежели они оба думали. Более не суждено было Наталье Николаевне получить от мужа ни одного письма. Да и поэту не пришлось более получать весточки от своей красавицы женки.

(2) «… У нас убийство может быть гнусным расчетом…»

Фраза, брошенная по частному поводу, превратилась в трагическое обобщение, в печальный эпиграф ко всему будущему жестокому веку российской истории, веку двадцатому.

Впрочем, началось это раньше. Одной из страшных вех окажется 1 марта 1881 года — убийство царя-реформатора, царя-освободителя Александра II. Теоретически Пушкин мог и до этого дня дожить. Но ведь он сам сказал: «К наследнику (будущему Александру II. — А. К.) являться с поздравлениями и приветствиями не намерен; царствие его впереди; и мне, вероятно, его не видать…» Так и вышло.