Аркадий Ваксберг - Лиля Брик. Жизнь и судьба Страница 59

В предсмертном письме содержалось и короткое стихотворение, ставшее потом хрестоматийным: «Как говорят— «инцидент исперчен», любовная лодка разбилась о быт. Я с жизнью в расчете и не к чему перечень взаимных болей, бед и обид». Лишь очень близкие — Лиля прежде всего — знали, что это чуть подправленный черновой набросок стихотворения, датированный летом 1929 года. Только там вместо «Я с жизнью в расчете» было написано «С тобой мы в расчете», из-за чего несколько женщин претендовали потом на то, чтобы считать себя его Адресатом.

«С тобой» — это с кем: с Лилей? с Татьяной? с Полонской? Нора вроде бы отпадает сразу: их «любовная лодка» тогда еще самым счастливым образом плыла по безоглядно-синему Черному морю. Лиля?

Но о какой такой быт разбилась эта «любовная лодка» летом 1929 года? Какой именно «инцидент», связанный с Лилей, оказался тогда «исперченным»? Не было такого инцидента и не было любовной катастрофы в отношениях с ней. Значит, Татьяна? Но летом 1929 года и с ней все еще развивалось вполне нормально: письма летели в обе стороны регулярно, договоренность о встрече ранней осенью оставалась и была многократно подтверждена, в выражении взаимных чувств температура поднималась все выше и выше. Не явились ли эти трагические строки следствием не известного нам разговора («дружеского» совета), который поставил крест на надеждах Маяковского поехать снова в Париж и довести до конца свои планы?

Чуть-чуть перефразировав старую стихотворную заготовку и включив ее в свое предсмертное послание, озаглавленное «Всем», Маяковский невольно заставил близких ему женщин гадать, кого из них он имел в виду. Для Лили, естественно, прежде всего нужно было устранить Нору из числа претендентов на членство в семье. Татьяна, жена французского виконта, была бесконечно далеко, ни на что не претендовала и претендовать не могла.

Решался вопрос об исполнении воли Маяковского, выраженной в предсмертном письме. Строго говоря, обе женщины (невенчанная жена, состоявшая в нерасторгнутом браке с другим мужчиной, и совсем посторонняя, притом тоже чужая жена) в юридическом смысле ни к составу семьи, ни к числу наследников относиться никак не могли. Предсмертная записка Маяковского — опять-таки в юридическом смысле — никаким завещанием не являлась. Но для всех уже было ясно, что вся жизнь Маяковского и его отношения с близкими не вписывались ни в какой закон, что формальные требования закона в данном случае серьезного значения не имеют и что все будет решено на самом верху исключительно волевым образом.

«Лиля Юрьевна, — вспоминала Нора несколько лет спустя, — сказала, что советует мне отказаться от своих прав, поскольку мать Маяковского и сестры считали меня единственной причиной смерти Володи и не могли слышать равнодушно даже моего имени». Прав у Норы, как, впрочем, и у Лили, не было никаких. Но, ясное дело, признавая Лилю «как бы» женой Маяковского, власти не могли предоставить одновременно такой же статус еще и Норе, создавая совсем уж немыслимый для советской морали прецедент узаконенного двоеженства (на Лилино «двоеженство» им волей-неволей пришлось закрыть глаза).

Самого предсмертного письма, которое можно было рассматривать как завещание, в Кремле не оказалось — его забрал себе Агранов. В верхах как-то поладили, потому что решение о наследовании принималось не нотариусом и не судом, а на правительственном уровне — не по закону, а «по совести».

Норе позвонили из Кремля, ее вызывал на беседу чиновник по фамилии Шибайло. Вместо права на наследование он предложил ей путевку в санаторий. Просто по дурости? Или чтобы больней уязвить? Воля Маяковского в отношении Норы исполнена не была, так же как и в отношении Элли Джонс. Ее не поставить в известность о его смерти — ее не поставили.

Что оставалось Норе? Утешиться тем, что самые известные его стихотворные строки были посвящены ей. Ей ли? «Уже второй, должно быть, ты легла, А может быть, и у тебя такое. Я не спешу, и молниями телеграмм мне незачем тебя будить и беспокоить». Он и впрямь посылал Норе телеграммы-молнии. Но молнии же шли и Татьяне и Лиле. Обычные телеграммы плелись, по мнению Маяковского, со скоростью черепахи, никаких других, кроме молний, он не признавал.

Те, о которых говорится в стихах, уж никак не могли относиться к Норе, ибо летом 1929-го их роман был в самом разгаре, ни о какой «исперченности инцидента» не могло идти и речи — за отсутствием самого «инцидента». И однако видимая и невидимая борьба за посмертную близость к Маяковскому продолжалась, но вряд ли у кого-либо были шансы на победу, равные Лилиным.

23 июля 1930 года председатель совета народных комиссаров РСФСР Сергей Сырцов подписал постановление республиканского правительства о наследии Маяковского. Как и следовало ожидать, законом пренебрегли, — скорее всего, не потому, что так уж чтили Маяковского и его волю, а под впечатлением той реакции, которую вызвал его уход из жизни. Наследниками признавалась семья из четырех человек: Лиля Брик, мать и две сестры. Каждому из них полагалась одна четвертая часть пенсии в размере трехсот рублей ежемесячно: тогда это была неплохая сумма.

Распределение же долей в наследстве па авторские права (всем было понятно, что это и есть реальное наследство) было определено отдельным, притом секретным, постановлением, не подлежавшим оглашению в печати Оно закрепляло за Лилей половину авторских прав, а за остальными наследниками вторую половину в равных долях. Таким образом, даже если бы не было других факторов, определявших отношение сестер к Лиле Брик, это постановление неизбежно обрекало признанных властями наследников на жестокий конфликт. Впрочем, тогда ему еще не пришло время.

В середине июня утешать Лилю приехали Эльза и Арагон. Жили они в Гендриковом — в той комнате, что освободилась после гибели Маяковского. По вторникам, и даже чаще, там снова собирались все те же друзья. Приходили и новые, продолжавшие тянуться к хлебосольному — в духовном, разумеется, смысле — дому. Парижские гости были особенно сильным магнитом. Лиля знакомила Арагона с московской литературной элитой, и он сразу почувствовал себя в близком и приятном ему кругу.

Оба гостя привезли в Москву вещественное доказательство своей верности памяти Маяковского— для Лили это явилось самым ценным подарком. По их инициативе был «дан отпор» острокритической, но проникнутой печальной симпатией к Маяковскому (сейчас это видно сильнее, чем тогда) статье критика-эмигранта Андрея Левинсона, опубликованной 31 мая в газете «Нувель литтерер» в связи с его гибелью. Признавая огромный талант поэта, Левинсон отмечал, что и Маяковского не обошла общая участь. «Уничтожение советским режимом всякой свободы мысли и слова, — утверждал критик, — привело к параличу его дара, <...> к падению в штопор в последние годы». 108 «левых» писателей и художников — французских и русских — опубликовали в той же газете протест против «злобного пасквиля», который Эльза и привезла с собой в Москву.