Айно Куусинен - Господь низвергает своих ангелов (воспоминания 1919–1965) Страница 59

Вторая моя сокамерница была зубным врачом. Она поддалась искушению и выехала из Маньчжурии. Перед отъездом она как раз приобрела первоклассную американскую технику. В СССР она поселилась в маленьком провинциальном городке, работала зубным врачом. Но МГБ решило, что она американская шпионка, и её арестовали. Думаю, обеих женщин уже нет в живых.

Немного разнообразия в мою тюремную жизнь внесла необычная поездка на Лубянку среди бела дня. Вечером и ночью меня обычно возили на третий этаж, там находились женские камеры. На этот раз мы поднялись на шестой. Я в сопровождении охранника подошла к маленькой двери, она распахнулась, и мы долго спускались вниз. Там стояли двое охранников в военной форме, они отдали нам честь. Как во время официального приёма! Мы снова поднялись на два этажа и оказались в коридоре, в нём было множество пронумерованных дверей. «Так, ясно, — подумала я, — переселяют в другую камеру». Однако меня ввели в обычную комнату. В ней стояли кровать, стол и стулья, и даже выходившее на Лубянский проезд окно не было забрано решёткой.

Дежурный был вежлив, принёс по моей просьбе несколько книг. Из соседней комнаты доносились голоса мужчины и женщины. «Надо же, супруги в одной комнате», — подумала я с удивлением. Жаль, не разобрать было ни слов, ни даже на каком языке они говорили. Дверь моя была приоткрыта, и я по запаху поняла, что им принесли хороший обед, даже, кажется, вино. Я же, к сожалению, получила обычную тюремную еду.

Когда меня через какое-то время взяли на допрос, я узнала, что нахожусь в «гостевом отделении», где могу «спокойно припомнить всё, что касается моего визита в посольство США». Но поскольку и эта хитроумная стратегия ни к чему не привела, меня снова отвезли в Лефортово. Этот случай показывает, что для некоторых иностранцев в советских тюрьмах были созданы сносные условия.

Однажды в Лефортово, когда меня вели на очередной допрос, я увидела в коридоре мальчика. Штаны были ему явно велики, он шёл в них с трудом. Сперва я решила, что это карлик, но, проходя мимо, поняла: мальчик лет десяти. Я высказала своё удивление полковнику Никитину, он рассмеялся и рассказал, что мальчика задержали, когда он выходил из американского посольства. Когда мальчика спросили, кто его завербовал в шпионы, он ответил, что ходил узнавать, как можно уехать в Америку, он слышал, что там все живут очень хорошо. Секретарь посольства ему сказал, чтобы приходил снова, когда подрастёт и получит иностранный паспорт…

Какой идиотизм и жестокость — считать ребёнка шпионом, бросить его в казематы Лефортово!

В Бутырской тюрьме я познакомилась со многими советскими женщинами, работавшими в иностранных посольствах. Вряд ли стоит упоминать, что все они без исключения обвинялись в шпионаже. Особенно хорошо мне запомнилась Маргарита Шидловская, проработавшая с 1924 года двадцать пять лет секретарём шведского посольства. Она обвинялась в том, что её начальник, посол Солман, якобы завербовал её в разведчики. С поразительным мужеством и терпением она переносила свою участь, часто пела весёлые песни, стараясь поднять настроение нам. Она знала, что живой из заключения ей не выйти. Кажется, позднее её расстреляли. Всех служивших в иностранных посольствах советских граждан — в том числе уборщиков и дворников — ждала та же участь: все обвинялись в шпионаже.

Даже древняя старушка тётя Поля представляла, оказывается, для СССР опасность. Она работала кухаркой у американской женщины-дипломата в Москве. Сестра её однажды ездила с подругами в ближний колхоз и привезла немного колхозного хлеба. Дипломатша случайно увидела хлеб и попросила дать ей кусочек. Вскоре в одном американском журнале была опубликована статья о советском деревенском хлебе, и госбезопасности особо не пришлось трудиться, чтобы выяснить происхождение этой заметки. В результате были арестованы тётя Поля, её сестра и подруга сестры.

Ради справедливости надо заметить, что не все следователи были жестокими и бессердечными, некоторые из них относились к заключённым с пониманием. Таким был, например, полковник Никитин, с которым я иногда разговаривала и о самых обыденных вещах. Когда я ему однажды пожаловалась на грубость полковника Полянского, он посоветовал мне написать заявление на имя начальника отделения с просьбой полностью передать моё дело ему, Никитину. Заключённые имели право на такие требования. Я последовала его совету, и допросы стал вести один Никитин. Бесконечные часы, в течение которых он задавал мне вопросы, могли быть гораздо более неприятными. Мы оба как бы исполняли свою роль: он был строгий следователь, на все вопросы которого я должна была отвечать, а я упрямая заключённая, невинно обвиняемая. В глубине души мы друг друга хорошо понимали. Я однажды сказала ему, что считаю его сердечным и доброжелательным человеком, который оказался на неприятной работе, и моё замечание его явно тронуло. Он же считал наши беседы содержательными, однажды даже сказал: «Хорошо бы встретиться после вашего освобождения. Нам будет о чём поговорить».

В этот раз во время следствия со мною ни разу не обошлись жестоко, хотя допросы были долгие и утомительные. Были, правда, и угрозы, и оскорбления, угрожали даже расстрелом, добавляя со своеобразным юмором: «А может, не расстреляем. Пуля всё же стоит четырнадцать копеек».

ГЛАВА ВОСЬМАЯ. Пять с половиной лет заключения в Потьме

В 1950 году меня снова перевели, на этот раз в просторную камеру Бутырок, где я оказалась вместе с очень интеллигентными женщинами. Они встретили меня дружелюбно, от них я узнала, что в этой камере собирают женщин для отправки этапом в лагерь. В какой — они не знали.

Среди женщин была молодая финка по фамилии Мянтюля, она училась в Коммунистическом университете национальных меньшинств Запада. Арестовали её как финскую шпионку. Не знаю, в какой лагерь она попала. Была в камере украинка, врач Ольга Кочегуб. Её приговорили к двадцати пяти годам заключения как украинскую националистку. С ней я провела около шести лет в одном лагере.

В камере мы пробыли всего несколько дней, потом нас перевели в бывшую тюремную церковь. Переменам мы были рады, хотя в церкви пришлось спать на полу. Лето было тёплое, и нам разрешалось гулять по церковному саду. Но жизнь такая продолжалась недолго. В середине августа нас затолкали в закрытый фургон и повезли по Москве. Остановились у вокзала, нас посадили в столыпинский вагон. И снова начался путь в неизвестность.

Неужели опять окажусь в лагере у Полярного круга, там, где я уже провела восемь лет? Но мрачные мысли развеялись, когда на маленькой станции Потьма наш вагон отцепили от состава и нам объявили, что мы — в четырёхстах километрах от Москвы, у железнодорожной ветки на Казань. Был солнечный летний день. Станция находилась посреди густой дубовой рощи. Через рощу к лагерю шла узкоколейка. Нас повезли по ней в тесном, тёмном вагоне. Поезд остановился перед воротами тринадцатой зоны. Придерживая волкодавов за поводки, охранники открыли ворота. Мы прибыли в лагерь Потьма, где, по рассказам, были чрезвычайно строгие порядки.