Андрей Кручинин - Адмирал Колчак. Жизнь, подвиг, память Страница 59

Сложно сказать, как мог относиться Крымов к Дитерихсу. С одной стороны, желание Керенского провести последнего в министры должно было стать в глазах нового Командующего армией просто отвратительною рекомендацией; с другой стороны, в Ставке должно было быть известно и об уважении, которым пользовался Дитерихс у генерала Алексеева, знавшего его по совместной службе до войны. Но, как бы то ни было, начальник штаба не подвел Крымова, поддерживая его в намерении ввести в столице осадное положение, а в часы смятения и противоречивых известий по приказу Командующего отправившись в штаб Северного фронта; впрочем, и там он не получил достаточно надежных ориентировок. Быть может, на основании телеграфных переговоров с Дитерихсом, который собирался возвращаться к войскам, Крымов и принял решение отправить на смену ему полковника Лебедева. А Михаил Константинович, 29 августа приехав обратно, оставался с Крымовым почти до самого конца, будучи, правда, при этом скорее пассивным зрителем разворачивавшихся событий.

Честное выполнение генералом Дитерихсом своего долга и обязанностей было настолько очевидным, что после самоубийства Крымова он не подвергся никаким гонениям и даже получил назначение в Ставку, где занял пост генерал-квартирмейстера; здесь опять уместно увидеть влияние Алексеева, который для спасения Корнилова от расправы в течение десяти дней был начальником штаба Верховного. Более двух месяцев Дитерихс и сменивший Алексеева генерал Н.Н.Духонин делали безуспешные попытки удержать фронт от окончательного развала, а когда, уже после Октябрьского переворота, Ставка была разгромлена, причем озверевшая толпа при попустительстве большевицкого «Главнокомандующего» Н.В.Крыленко буквально растерзала Духонина, – Михаилу Константиновичу пришлось скрываться, бежать в Киев и некоторое время жить там по подложным документам.

В те месяцы и Дитерихсу, и Лебедеву вряд ли могло придти в голову, что в недалеком будущем оба окажутся почти на самой вершине иерархической пирамиды русской армии, возглавляемой адмиралом Колчаком. А сам Колчак, очевидно, вынужденный в своей заграничной поездке довольствоваться скудными и отрывочными сведениями, поступавшими из России, судя по всему, не заметил даже события, которое имело немалое значение: подлинного, а не мифического «корниловского», государственного переворота. От имени Временного Правительства, которое, по сути дела, перестало существовать в кризисные августовские дни, Керенский 1 сентября объявил, «что государственный порядок, которым управляется Российское государство, есть порядок республиканский», и провозгласил «Российскую Республику». До этого в течение полугода страна, пусть и формально, в силу подписанного Великим Князем Михаилом 3 марта государственного акта, оставалась монархией с вакантным троном, ожидавшей «народного волеизъявления» в Учредительном Собрании. Теперь же Керенский узурпировал важнейшую из функций предстоявшего Собрания – установление формы правления.

В дни смятения и утраты ориентиров юридические нормы и вопросы легитимности, очевидно, неизбежно отходят на второй план; не анализировал событий с этой точки зрения и адмирал Колчак, который не обратил внимания, что, независимо от последовавшего в октябре большевицкого переворота, Учредительное Собрание, избранное и созванное уже в условиях «сентябрьской» узурпации, не может почитаться легитимным. Позже Александр Васильевич будет предъявлять претензии не к формальному статусу и правомочиям «Учредилки», а к составу и действиям конкретного Собрания образца 5 января 1918 года: «избрало председателем Чернова и запело интернационал», «это собрание было разогнано пьяным матросом и было первым шагом к созданию большевистской советской власти».

Интересно, что именно с «черновской» «Учредилкой» адмирал связывает «создание» большевицкого режима, в действительности установившегося в результате вооруженного переворота двумя с лишним месяцами ранее. Похоже, что для Колчака отказ Учредительного Собрания от решительного противодействия большевикам и фактическое подчинение роспуску делали его «руководящие» круги ответственными, наравне с Лениным, Троцким идр., за последующую эскалацию насилия и кровопролития, позорный мир с австро-германцами и распад единого государства. А в октябре 1917 года Александр Васильевич не задумывался о «перевороте Керенского» и правах будущего «органа народного волеизъявления» и впоследствии рассказывал, как «получил телеграмму от партии к-д из Петрограда с предложением выставить мою кандидатуру по Балтийскому и Черноморскому флоту в Учред[ительное] собр[ание]»: «я ответил согласием».

Следует ли видеть в этом согласии выражение подлинных политических симпатий Колчака? Возможно, но все-таки лишь с очень большою натяжкой. Конституционно-демократическая партия до Февральского переворота представляла взгляды и устремления лево-либеральных кругов, о чем говорит и ее второе, несколько выспренное название – «партия Народной Свободы»; а признанный лидер конституционных демократов Милюков активно участвовал в распространении клеветнических, провокационных измышлений о «глупости или измене» Императорского правительства. В таком качестве и партия, и ее вождь несут неоспоримую ответственность за катастрофу, постигшую Россию. Однако после Февраля, сразу же обрушившегося на все консервативно-монархические течения, «партия Народной Свободы» неожиданно для себя оказалась на правом фланге русской общественности, вольно или невольно втягивая в свою орбиту почти всех, кто желал противостоять антигосударственным движениям легальными методами.

О печальной роли, сыгранной партией Милюкова в дни августовского кризиса («Произошло нечто чудесное: русская общественность внезапно и бесследно сгинула», – с иронией писал Деникин), Колчак мог только догадываться. И в этом контексте, думается, не следует переоценивать его согласие на баллотировку по списку «Народной Свободы», так же как и не стоит совсем о нем забывать: по крайней мере об одном оно свидетельствует непреложно – мнимый «кондотьер» отнюдь не отстранился от участия в жизни Отечества и при первой возможности проявил готовность вновь обратиться к активной деятельности.

Впрочем, нельзя сбрасывать со счетов и очередное крушение военных планов Колчака, после чего его миссия в США, куда адмирал прибыл в конце августа, свелась к малоинтересным техническим консультациям. «Вскоре я узнал, что план о посылке флота в Сред[иземное] море оставлен, и мне оставалось лишь передать важные для американского флота технические данные… По окончании этой работы я участвовал, по приглашению америк[анского] морского командования, в маневрах на Атлантическом океане, – расскажет впоследствии Александр Васильевич. – Принимали меня в Америке как гостя американской нации очень хорошо, но отношение к русским вообще было отрицательное. Я предполагал вернуться в Россию. В это время я имел беседу с [президентом] Вильсоном, который расспрашивал меня о положении в России и интересовался моим мнением о причине поражения в Рижском заливе [45], которое я мог объяснить лишь моральным состоянием команды. Ехать я решил через Владивосток…»