Николай Непомнящий - СССР. Зловещие тайны великой эпохи Страница 59

Ни тогда, ни позже мне в голову не приходило, что Луис сможет донести на меня костоправам КГБ. Пять лет спустя я вдруг узнал на стороне потрясшую меня историю Луиса, особенно его матери и, оказывается, имевшегося у него старшего брата, опутанных с 30-х годов НКВД и ставших рабами этой подлой системы; и я верю, что он не донес. А тогда он как бы проглотил комок в горле, лицо его сморщилось в виноватой гримасе, и он, захлебываясь, пропищал:

— Я вот — в этой кепе-эсэс!..

Мы никогда в семье не забывали Луиса. Уже в следующем году жена опубликовала во всесоюзном альманахе «Туристические тропы» свой «Эдельвейс». Я много раз в газетах воспроизвел фотоснимки нашего массового восхождения на стыке Центрального и Западного Кавказа, в последний раз на фотоконкурсе в газете «Советский спорт» 14 сентября 1967 года. Больше на моих днях рождениях он не бывал, и его коллеги и наши же спутники по отделению 1955 года Евгений Чемоданов и Зинаида Андреевна говорили в застольях, что разводный процесс был скандальным, Галя ушла в маникюрши, Луис переселился к ней то ли в Фили, то ли в Химки, а домашнего телефона там не было. Лишь осенью 1966 года я встретился с ним в издательстве «Наука». Но в очереди за гонораром — каждый в своей отрасли знаний — было не до расспросов…

— Я наконец-то защитил летом кандидатскую, после отстранения президиумом Академии наук директора, с которым враждовал много лет, — успел произнести я после рукопожатия.

— О, я много лет назад стал кандидатом наук, — ответил он, и это было последнее в контактах между нами.

Уже в сентябре 1990 года я поинтересовался в Библиотеке имени В.И. Ленина, что же он когда-либо публиковал. Ни одной карточки на него не было, видимо, публикации шли по засекреченному каталогу…

19 ноября 1960 года в Институте этнографии появился новый научный сотрудник. Он не имел никакой ученой степени, хотя ему уже было сорок лет. Между тем весьма независимый статус пришельца бросался в глаза. Несколько месяцев спустя он перестал появляться, и пополз слух, что этим сотрудником был старый советский резидент в Латинской Америке, которого после разоблачения в Мексике американцы обменяли на какого-то своего агента. Ходил слух, что его вновь послали — уже как бы работающего у нас в институте, — на этот раз в Португалию; однако уже на трапе самолета в Лиссабоне ему надели наручники. Впрочем, поскольку он ничего не успел натворить, этот прилет завершился депортацией в СССР, и летом 1961 года мы вновь увидели этого смуглого, черноволосого и черноглазого толстяка с жирноватыми губами, который удостаивал иногда своим посещением институт.

В конце 1962 года в нашем институте, в том же секторе Америки, появился еще один новенький переросток — сорокашестилетний старший научный сотрудник, оказавшийся у нас из Института международных отношений. Оба коллеги были явно из одного круга, дружили.

Окружающие думали, что они оба евреи; во всяком случае, антропологически и этнопсихологически соответствовали этому. Но интересующиеся получили в отделе кадров опровержение. Первый — Иосиф Ромуальдович Григулевич — оказался караимом, родившемся в царско-российской Литве, второй — Семен Александрович Гонионский — русским.

Я вовсе не обращал бы внимания на них, если бы коллега по сектору этнографии зарубежной Европы не поведала мне, что сама слышала, как Семен Александрович спрашивал первого: «А кто стоит за спиной этого Анохина? Он так независимо держится, вступает в резкие конфликты с не терпящим возражений директором института Толстовым!..»

Коллега не расслышала, что отвечал Иосиф Ромуальдович; уловила два отрывка: «стена» и «терять нечего!». Что и откуда он узнал обо мне, я не ведаю. Каждый человек — разведчик для самого себя. А тут — оба профессионалы! Несколько лет спустя уже мало кто в коллективе не знал, что Григулевич, ставший известным читателям под литературным псевдонимом Лаврецкий популярными книгами о католицизме и про революционные движения в Латинской Америке, в 20-х годах в буржуазной Литве был в подпольном комсомоле, схвачен и осужден к смертной казни. А так как он оказался несовершеннолетним, то его родной дядя, богач из Бразилии, внес выкуп, и юноша оказался в другом полушарии планеты. Там-то и прояснилось много лет спустя, что хваткая рука НКВД сделала Есю своим агентом еще мальчонкой в Литве.

А Семен Александрович в годы войны находился в США, с 1946 года работал первым секретарем советского посольства в Колумбии. Оказавшись в СССР и став у нас в институте секретарем партийной организации, он, подобно мне, бывшему репрессированному и сыну бывшего «врага народа», стал тоже невыездником!..

От Гонионского я держался на большом расстоянии — именно потому, что тот был то секретарем партийной организации, то членом партбюро. Впрочем, на собрании парторгов и профоргов секторов института 20 ноября 1974 года я все-таки остро поспорил с ним, доказывая, что гуманитариям незачем брать индивидуальные социалистические обязательства, ибо «и без таких обязательств мы работаем над тем же!». На другой день у него неожиданно обнаружился рак прямой кишки, и он к вечеру умер прямо на операционном столе…

В свои шестьдесят пять лет, в 1978 году Григулевич потянулся ко мне с откровениями. 2 июня 1988 года Иосиф Ромуальдович умер, а его самое сногсшибательное сообщение мне такое: он участвовал в убийстве Троцкого!

— Я с матерью подготовленного нами агента ожидал его в автомашине после того, как тот вошел в резиденцию Троцкого под Мехико…

— Но ведь резиденция — как крепость, и охранялась!

— Агент втерся в троцкистские круги, вскружил голову секретарше Троцкого — непривлекательной русской еврейке Сильвии Агеловой-Масловой, других надежд на личное счастье она не питала, — передавал через нее Троцкому на отзыв будто бы свои рукописи, в духе Троцкого написанные…

Моя острая память тотчас воспроизвела единственный известный всему советскому народу текст — две публикации из газеты «Правда» от 24 августа 1940 года, на странице 5, справа вверху. В одной из них — заметке «Смерть Троцкого» — на самом верху четвертой колонки всего в семи строках сообщалось: «В Мексике в больнице умер Троцкий от пролома черепа, полученного во время покушения на него одним из лиц его ближайшего окружения».

После ареста моего отца 13 июля 1938 года и конфискации у нас имущества мама с нами — мной и моей младшей сестрой — жили нищенски, не всегда было что есть, тем более на газеты не подписывались. Даже от сдачи в магазине за купленный для семьи хлеб я не расходовал ни копейки. Но в то утро в субботу 24 августа 1940 года я нашел на земле 10 копеек — как раз тогда цена газеты «Правда» — и купил ее. Там же, у киоска, возле здания средней школы № 15 города Таганрога, я раскрыл газету, обозрел все шесть страниц, увидел в оглавлении на первой странице вверху заголовок «Смерть международного шпиона (с. 5)», прочел на пятой странице сначала маленькую заметку «Смерть Троцкого», а затем и большую статью.