Жак Садуль - Записки о большевистской революции Страница 59

Те широкие, бескрайние просторы, в которые так легко с фантазией, неизменно привлекательной и часто рискованной, вторгается одержимая вечностью русская мысль, — просторы эти так далеки, что примерный французский буржуа, каким является г. Нуланс, никогда не попадет в них, хочет он этого или нет. Он по-прежнему за 3 тысячи километров от Петрограда, за 10 тысяч лье от Советов. Троцкий утверждает, что он ничему не научился и ничего не забыл. Не хочу брать ответственность за якобы клевету. Но он обладает столь богатым опытом, так тесно был связан с самой высокой политикой радикальной партии, что его переполненный мозг не воспринимает так называемые новые идеи. Признаю, кстати, что нашему послу помогают советами несколько восхитительных, очень элегантных секретарей, которые отлично смотрелись бы на придворных приемах.

Дорогой друг,

Не стоит заблуждаться, я никогда не покрывал ошибки, если угодно, преступления, совершенные большевиками. Одно я утверждаю — эти ошибки были допущены от отсутствия опыта, от отчаяния, от идеологической предвзятости, от идеализма куда больше, чем из германофильства и антантофобии. Большевики взяли власть в чрезвычайно трудный период. Они, безусловно, ускорили кризис анархии, в котором задыхается Россия, но без них он бы развился чуть медленнее, конечно, но оказался столь же глубоким. Активная враждебность союзников, саботаж буржуазией всех публичных учреждений, всех экономических организмов, а также техническим персоналом, служащими, интеллигенцией сделал задачи, поставленные большевиками почти невыполнимыми даже для настоящих государственных деятелей, я хочу сказать, для тех, кто был воспитан в лучших традициях и кто располагал нормально функционирующим государственным механизмом.

Кто может это отрицать?

Даже в военной области, — союзникам это было прекрасно известно, — никакое русское правительство, каким бы оно ни было, не смогло бы возродить в одиночку армию, разложенную тремя годами царской войны и десятью месяцами революции, и они решительно шли на помощь России. Франция, если говорить только о ней, направила значительную миссию, численность которой предполагалось быстро увеличить, чтобы справиться с задачей того же порядка, как и та, которую успешно осуществил генерал Вертело в Румынии.

При Керенском этой миссии не удалось сделать ничего.

Теперь, похоже, никто не хочет, чтобы она попыталась сделать хоть что-то. Тем самым большевиков обрекают на смерть или на мир. Никто не может это отрицать.

Но этот мир, повторяю вновь, будет настоящим. Русские массы, вырвавшись из войны, не захотят больше по собственной воле рухнуть в эту страшную пропасть. И я не знаю, какой гражданский или военный деятель был бы в состоянии их к этому принудить.

Допуская даже скорое падение большевиков, — а я считаю, что большевики, наоборот, на какое-то время по крайней мере, благодаря миру укрепятся, — те, кто сменит их, даже, если бы они к этому стремились, — и я не думаю, чтобы они этого искренне хотели, — не возобновят войну на следующий же день.

Единственное, таким образом, что союзники должны сделать, это не ждать, скрестив руки, чтобы попытаться затем совершить чудо и толкнуть Россию в новую войну, а остановить заключение мира.

Единственный способ для этого — помочь большевикам. Может быть, времени уже не осталось. Но стоит, по крайней мере, попытаться. Эта попытка была бы бесконечно почетной для Антанты. Даже если она сорвется, она обеспечила бы нам признательность России. Сегодня русские из всех партий, — кстати, очень легко забывающие про собственную громадную ответственность, но сравнивающие наши колебания, наше безволие с дальновидностью, последовательностью, сильной волей немцев, — выносят нам самые неприятные приговоры. Они считают нас людьми симпатичными, но совершенно неспособными ни хотеть чего-либо, ни действовать.

«Будьте с нами!» — говорят большевики.

«Будьте против большевиков!» — кричат их противники.

Я же говорю: «Решимся!» Я повторяю это три месяца, прибавляя: «Быть против большевиков — это быть с несколькими недовольными политиками, корыстолюбивыми, враждующими между собой, неспособными объединиться на правительственной программе, непризнанными, кстати, народными массами, что бы там ни думали наши представители, которые не смогли и не захотели увидеть то, что является политической правдой в этой стране с 25 октября и даже много раньше. Быть против большевиков, таким образом, быть ни с кем. Сегодня быть с большевиками — это быть с громадной частью русского народа».

Дорогой друг,

Неожиданный финал. Троцкий не подписывает мир, но заявляет, что состояние войны между Центральными империями и Россией прекращено. Накануне своего отъезда в Брест он дал мне понять, что такое фантастическое завершение переговоров возможно. Я не верил этому, и все еще этому не верю. Так высоко парить в своих идеалистических представлениях, подняться выше самых головокружительных вершин социализма, пытаться разом, дерзко и внезапно совместить практику и теорию толстовского учения о непротивлении злу насилием, надеяться, наконец, что Гофманы, Кюльманы и Гинденбурги тут же вдруг растрогаются от такого благодеяния и по-отечески потреплют грубую щеку мужика, которую им с простодушной доверчивостью подставляют большевики, — какое безумие и насколько опасное безумие!

Я и не думаю шутить! Те, кто знают Россию, кто знают ту жажду абсолюта, которая терзает настоящих русских, абсолюта во всем, в хорошем и в плохом, жажду абсолютной доброты, абсолютной красоты, абсолютной истины; те, кто, как я, видели, как стала воплощаться в жизнь прекрасная мечта, от власти которой трудно и медленно освобождаются Троцкий и Ленин, те, кто знают, сколько скрыто в этих русских душах морального величия, с каким энтузиазмом они стараются создать реальность будущего из химеры настоящего, те единственно достойные видеть, единственно способные понять великие события, происходящие на наших глазах, — те не могут смеяться. В этом уникальном жесте, в котором большинство союзников видят лишь отвратительное лицемерие, скрывающее очевидный сговор с противником, в котором самые доброжелательные отмечают подозрительную наивность, я вижу еще одно проявление той необыкновенной веры в силу идеи, идеи-формы, веру в неизбежность высшей нравственности, к которой должно в скором времени прийти человечество.

Я не раз замечал, что люди, подобные Троцкому, обладают страшной силой самовнушения.