Любовь Скорик - Произведения Страница 59

— Аннушка ведь фронтовичка была, — пояснила нам тётя Фрося. — На войне где-то в болотах остудилась, оттуда с туберкулёзом пришла. Сначала в закрытой форме был, думали — вылечится. Да к лечению ведь питание ещё надо. Другой бы — рвач какой — на её месте как сыр в масле катался. А она, голубушка, за всё время и хлебной крошки лишней не съела. Уж я вот — живой свидетель. А потом, как открытая форма стала, сама от детей ушла, чтоб не заразить. Да вскорости и померла. Всё как есть детсаду отписала — и дом свой, и мебель, и книги.

И правда, мы вспомнили, как через некоторое время в свежепобеленный и заново окрашенный флигель переезжала детсадовская младшая группа.

— Это вот — тоже от неё, — показала тётя Фрося на огромный фикус в углу зала.

Меня полоснула мысль: вот как устроено в мире — уж сколько лет человека нет, а цветок, посаженный им, всё живет.

Снова, в который уж раз, заговорили об Анастасии Фёдоровне. Вспомнили, какие необыкновенно-забавные игры она придумывала. Лично я больше всего любила играть "в мешок". Анастасия Фёдоровна приносила полный мешок игрушек. Мы по очереди подходили к нему, запускали в него руку и вытаскивали что пошлёт судьба. А потом должны были сочинить и рассказать об этой игрушке собственную историю. Помню, мне несколько раз подряд попадалась всё одна и та же лиса. Кажется, я рассказала о рыжей больше, чем та сама могла бы поведать о себе, а она как назло лезла ко мне в руки.

— Ну подумай ещё, ну постарайся, — просила, нет — умоляла меня Анастасия Фёдоровна.

Я видела, как у неё на переносице выступала капелька пота, лоб пересекала поперечная морщинка, губы напряжённо шевелились. Она изо всех сил помогала мне думать. Когда я выдавала на-гора очередную невероятную лисью историю, Анастасия Фёдоровна вся расслаблялась, как после тяжёлой физической работы. И каждый раз говорила: "Будешь писателем!". Не сбылись её пророчества. То ли та лукавая лиса перехитрила меня в жизни. То ли просто не случилось больше рядом со мною такого же душевно-щедрого человека, как моя первая в жизни воспитательница.

Ещё была игра в письма. Игра не по-детски серьёзная. Все мы садились писать своим родным. А так как буквы нам были ещё неведомы, свои письма мы рисовали. Рисунки наши чаще всего отправлялись в конвертах с номерами полевой почты. Если же на адресата приходила похоронка или бумага "без вести", Анастасия Фёдоровна велела нам не верить этому и всё равно писать. "Это ошибка, — убеждала она, — ужасная ошибка!" Неотправленные письма складывались в особый конверт, дожидаясь там, когда "ужасная ошибка раскроется". И ведь случалось — дожидались своего часа! Так было, кстати, с Витьком. На его отца, летчика, пришла похоронка. А через полгода он собственноручно прислал письмо, что был сбит, ранен, партизанил, а теперь вот опять в строевой и снова на самолёте. Ушли тогда все писанные Витьком за последние полгода письма. Правда, потом снова была похоронка. И после уж, сколько ни писал Витёк писем, так и остались они неотправленными.

Мои письма отцу тоже не дождались своего часа. А вот другой конверт, с надписью "На Украину", полетел-таки по назначению. На Украине остались у нас все родственники. Долго были они "под немцем", и всё это время мы ничего не знали о них. И вот пришло письмо оттуда — первая весточка с освобождённого Днепра. Много грустного было в том письме: бабушка в оккупации умерла, дядя в партизанах погиб, тётю с двумя детьми увезли в неметчину. Настрадались и наголодались, натерпелись страху. Дважды подчистую сжигали их станицу, и оставались они с детьми на пепелище. Теперь вот освободились и снова начинают строиться. Анастасия Фёдоровна в тот день достала мне конверт с моими прежними рисунками и велела добавить туда ещё один, новый. Помню, что рисовала я не традиционный дом с двумя окошками, крыльцом на отлёте и большой, всегда дымящей трубой, а ёлку. От толстого, как пирамида, ствола отходили ровные, словно под гребёнку подстриженные ветки, на которых висели шары, грибы, куклы. До сих пор не знаю, почему тогда, в разгар лета, я стала вдруг рисовать Новый год.

…Тётя Фрося глянула на часы и встала. Мы поднялись за ней.

— Тут скоро родительское собрание будет, — сказала она, — да и вы уж, поди, устали.

Я тоже посмотрела на часы и даже не поверила: неужто уже три с лишним часа пролетело! Пока мы одевались да шли потом до калитки, тётя Фрося продолжала рассказывать про Анастасию Фёдоровну.

— Ох и не хотелось ей на пенсию уходить! До самого последа всё такая же прыгучая была. Да вот, говорят, нет у неё нужного образования, не училась она на воспитателя, а у нас теперь здесь все сплошь учёные. Пришлось ей уйти. Дак она и ушла-то с музыкой. Говорит: "Напоследок утренник для взрослых устрою". И уж такое закатила! Какие частушки сложила — мы от смеха лежмя лежали. Ну всё вспомнила, ничего не забыла: и как рожать под ёлкой вздумала, и как Дед-мороз одноногий скакал, и как она, когда музыканта не было, на гармошке играть выучилась. Да много ещё чего — всего уж не помню.

— Слушайте, братцы, — призывно поднял руку Витёк, — а ну, шагом марш к Анастасии Фёдоровне! Интересно, узнает она нас? Пошли!

Лицо у тёти Фроси вдруг стало растерянным и жалким.

— Так ведь нет же её, — тихо сказала она. — Летом уж пять лет будет, как померла. И то сказать — в ней сил на сто детишек хватало. Рази их на одного-то внука израсходуешь! Только на полгода её и хватило. А потом разорвало сердце.

Надо было что-то сказать. Но слова все ушли, потерялись. Витёк молча снял шляпу, поклонился низко испуганной, ставшей ещё меньше тёте Фросе и поцеловал ей руку.

Потом мы начали прощаться. Как-то само собой выходило, что не стоит больше никуда идти в Городе Нашего Детства. Разве улицы могли добавить что-нибудь к тому, что мы увидели и поняли в скромной комнате с громким названием "музыкальный зал"?

Артель

— Вон уж по-онеслись твои скакунки в конюшни, — говорила поутру мама, раздёргивая оконные занавески. — Ишь, как нажимают — и тебе рысью, и галопом, прям удержу нет. А конюх-то ихний посиживает себе, хоть бы хны!

При этих словах дядя Митя обжигаясь выплёскивал остатки чая из кружки в рот, срывался из-за стола и, роняя табуретку, выскакивал за дверь.

— Всё, завихрился, — вздыхала вслед ему мама, — теперь до ноченьки не угомонится. Ну и придумал же себе работёнку — чисто наказание!

"Работёнку" себе дядя Митя придумал сам — это точно. Выписавшись в сорок третьем из госпиталя с безнадёжно мёртвой правой рукой, собрал вокруг таких же искромсанных войной да и сколотил артель инвалидов. На него же взвалили сгрудившиеся калеки тяжкое председательское бремя.