Адам Чарторижский - Мемуары Страница 59

Однажды император, глядя испытующим взглядом на Палена, сказал ему: «Я получил извещение, что против меня составляется заговор». — «Это совершенно невозможно, Ваше Величество, — ответил генерал, улыбаясь со свойственным ему видом добродушия и откровенности, — для этого надо было бы, чтобы участником его был и я».

Этот ответ успокоил Павла. Говорят, однако, что анонимные уведомления возбудили его подозрительность и что накануне смерти он послал за генералом Аракчеевым, чтобы назначить его на место петербургского генерал-губернатора, а Палена выслать. Если бы Аракчеев прибыл вовремя, Петербург сделался бы театром самых трагических сцен. Это был человек, одаренный чувством порядка, способностью руководить делами, разбираться во всем до мелочей с энергией, доходившей иногда до свирепости. С его возвращением последовало бы, вероятно, возвращение графа Растопчина, и император Павел мог бы быть спасен. Но, повыслав многих из столицы, Павел остался окруженным лишь ничтожествами, которым он отдал главные правительственные должности. Князь Куракин, человек большой доброты и малого ума, руководил еще внешней политикой. Некто Обольянинов, не обнаруживавший никаких признаков знаний и талантов, занимал важный пост генерал-прокурора, стоял во главе полиции и администрации государства, единственно потому, что когда-то он был управляющим гатчинским имением.

Человеком, пользовавшимся полным доверием Павла и имевшим на него влияние, был граф Кутайсов, бывший раньше цирюльником императора, а в то время обер-шталмейстером с кавалерской голубой лентой, добродушный человек и bon-vivant. При его аресте, на следующий день после смерти его господина, нашли в его кармане письма с доносом о заговоре, о времени его осуществления и об именах заговорщиков. Но граф Кутайсов оставил письма нераспечатанными. Со словами: «Дела до завтра», он положил их в карман, не подумав прочитать, чтобы не прерывать своих вечерних и ночных удовольствий.

Император Павел только что окончил с огромными затратами постройку Михайловского дворца. Выстроенный по его идее, он представлял из себя самую тяжелую, массивную постройку, какую только можно себе представить, нечто вроде замка-крепости; здесь, по мнению императора, им были приняты все меры предосторожности, обеспечивавшие ему полную безопасность.

«Я никогда не был так доволен, я никогда не чувствовал себя лучше и счастливее», говорил он с довольным видом своим близким, устроившись в новом, едва оконченном дворце. Он воображал, что там он будет в полной безопасности.

В то время как граф Панин был выслан в Москву, зачатки заговора оказались вверенными Палену и Зубовым, которые одни только и были посвящены в тайну. Зубовы лишь недавно были возвращены Павлом из ссылки Павел был к ним чрезвычайно предупредителен и осыпал их милостями, считая, что в своем новом замке ему нечего ни бояться, ни остерегаться их; он желал благодеяниями приобрести их расположение.

Граф Панин и Зубовы, под разными предлогами, вызвали в Петербург своих друзей, генералов и офицеров. Губернатор столицы не был строг к отставным, приехавшим без разрешения в Петербург. Сам император Павел вызвал многих из высших чиновников и генералов для присутствования на празднествах, которые он хотел устроить по случаю предстоявшего бракосочетания одной из его дочерей.

Палену и Зубовым стоило лишь немного позондировать наиболее видных из этих сановников, чтобы, не открывая им ничего положительного, удостовериться в их настроении. Однако такое положение вещей не могло долго продолжаться. Всякий донос, даже недостаточно обоснованный, всякая малейшая неосторожность могли навести императора на след. Пугливый, подозрительный до крайности, он уже проявлял (по крайней мере, так думали) в словах, вырывавшихся у него, и в манере держать себя, тревожные признаки недоверия и беспокойства, которые с минуты на минуту могли заставить его принять самые ужасные решения. Неизвестно было, послал ли он уже за Аракчеевым, и был ли призван вновь граф Растопчин. Первый жил в деревне, недалеко от Петербурга, и мог приехать в двадцать четыре часа.

Решено было приступить к выполнению замысла; для этого была назначена ночь 25 марта 1801 года.

Вечером князь Зубов устроил большой ужин, пригласив всех генералов и старших офицеров, образ мыслей которых приблизительно был известен. Только здесь, за ужином, некоторые определенно узнали, в чем было дело и что именно им предстояло совершить по выходе из-за стола. Такой способ ведения заговора, без сомнения, был самый искусный: дать заговору созреть только среди двух-трех главарей и довести его до сведения многочисленных участников драмы только тогда, когда наступит момент исполнения. Только такой образ действий мог обеспечить наилучший успех и предотвратить доносы, случайности, ошибки в расчетах, которые всегда угрожают заговору до его осуществления.

Князь Зубов изложил перед приглашенными плачевное положение, в каком находилась Россия, и развернул перед ними картину опасностей, которым подвергалось государство и каждое частное лицо. Он напомнил о том, что безумный разрыв с Англией, противный существенным интересам русской нации, истощал источники ее богатств, подвергал самым большим бедствиям порты Балтийского моря и самую столицу, что, наконец, никто из тех, к кому теперь он обращается, не мог быть уверен в участи, которую готовит ему завтрашний день. Он распространился о добродетелях великого князя Александра, о блестящей судьбе, ожидающей Россию под скипетром молодого государя, подающего большие надежды, которого славной памяти императрица Екатерина считала своим настоящим преемником; ему она хотела бы передать власть, и только внезапная смерть помешала ей выполнить это намерение. Князь Зубов окончил свою речь, заявив, что великий князь Александр, придя в отчаяние от несчастий своего отечества, решился спасти его, и что, следовательно, дело было только в том, чтобы низложить императора Павла, заставить его подписать акт отречения и, объявив императором Александра, воспрепятствовать его отцу губить себя самого и довершать разорение государства. Зубовы и Пален повторили это перед собранием и подтвердили, что план был одобрен самим великим князем. Они поостереглись добавить, сколько понадобилось времени, чтобы добиться этого одобрения, и с какой величайшей трудностью, оговорками и ограничениями Александр, наконец, согласился на это предприятие. Этот последний пункт остался неясным; вероятно, каждый истолковал его себе по-своему, не очень стараясь вникать в него или же оставляя свои мысли при себе.

Колебания исчезли. В ожидании событий опустошались бутылки шампанского; головы кружились. Пален, на минуту вышедший по обязанностям генерал-губернатора, возвратился из дворца и объявил, что вечер и ужин прошли там хорошо, что император, по-видимому, ничего не подозревает, и что он, как всегда, отпустил императрицу и великих князей. Лица, бывшие за ужином во дворце, потом утверждали, что помнят, как Александр (об этом говорили, как об одном из наиболее поразительных доказательств чрезвычайного притворства, в котором часто любили обвинять его) вечером за ужином, прощаясь с отцом, не подал вида, не выказал ничем приближения катастрофы, которая, он знал, приготовлялась на эту ночь. Никто, вероятно, не обратил тогда внимания на его состояние, потому что он часто рассказывал, как он был тогда взволнован, грустен и как страдал; конечно, в таком настроении он и должен был находиться, при мысли об опасностях, которым он подвергался, и той участи, которая ожидала его мать, его семью и многих других, если бы замысел не удался. К тому же великие князья по отношению к своему отцу должны были всегда вести себя сдержанно, не смея никогда выходить из рамок этой сдержанности. Эта постоянная привычка скрывать свои душевные движения и свои мысли, эта вынужденная безучастность, эта боязнь проявить свое намерение, — объясняет, почему никто в эту важную и последнюю минуту не заметил того, что происходило в его душе.