Прасковья Орлова-Савина - Автобиография Страница 59

Наш сезон шел блистательно и подвигался к концу. Губернатор Алекс. Ив. Казначеев был очень добр и внимателен к нам, сделался моим кумом, я с ним крестила у моей сестры ее сына Александра, еще у его чиновника Бе-нецкого сына, с женой которого я была очень дружна. Кстати скажу — с нами в одном этаже жил какой-то женатый итальянец. У него родились шесть сыновей и все маленькие умирали, так что он выходил из себя, и в самом деле, нам тяжело было смотреть на несчастную мать, когда уже при мне еще не успели похоронить годовалого ребенка, как в это же время умер трехлетний и у них никого не осталось. Но она была беременна. И видя наших прелестных малюток, прелестного трехлетнего Мишу, за которым отец сам ездил в Москву, и хорошенького Сашу на руках кормилицы, Колович (фамилия итальянца) не мог равнодушно смотреть на наших детей. И вот Екат. Алекс. Бенецкая посоветовала попросить меня окрестить ребенка. Не знаю, были ли у них еще дети, но об этом лет через двенадцать слышала, что он жив. Так же поступил и другой знакомый Бенецких, аптекарь Назаревич, у которого была та же история, и мальчик, окрещенный мною, остался жив, и был уже молодым человеком, когда я перестала слышать о нем.

Наш контракт приходил к концу, меня всеми силами уговаривали остаться, а от мужа не знали как избавиться за его деспотический характер. Он все жаловался на разные болезни, которых, право, я не замечала, и, говоря, что хочет ехать лечиться в Евпаторию, советовал мне заключить контракт, а себе брал право написать свой, по возвращении. Этому дирекция очень обрадовалась и по возвращении не заключила с ним контракта, несмотря на то, что доктор из Евпатории писал А. И. Соколову: «Ради Бога, уберите от нас г-на Орлова. Он совершенно здоров, мы не знаем, что с ним делать, и боимся, что он разгонит наших больных!» Там были какие-то минеральные воды. Не имея никаких занятий, он еще больше предался своему Дурному нраву, сердился, обижался, что его снова не пригласили на сцену, и мне было тяжело все это время. Но по 15-летней привычке я молчала. Наконец, раз вечером, возвратясь домой в весьма некрасивом виде, он начал ко мне придираться и, браня меня, всех и все, имел неосторожность назвать дурным словом моего отца — мою святыню! Чаша терпения переполнилась, я встала и сказала: «Илья Васильевич, с этих пор я более не жена ваша». В первую минуту он очень сердился, бранился, потом встал на колени, просил прощения, но я сказала: «Вы можете жить у меня, как до сих пор, но женой вашей я более не буду». Видя мою твердость, выстраданную многими годами, он решился уехать в Москву, но проехав верст 30, остановился в имении хорошо знакомого А. В. Безрукого, который, как и вся публика, любил меня, а не мужа моего. Этот Безруков, почтенный старик, провинциал, никогда не видал порядочных артистов, поэтому был восхищен мною. И спрашивал знакомых, чем он может выразить свои восторги. Ему посоветовали сделать мне хороший подарок, браслет или что другое. Он обрадовался и подал мне на сцене два букета и два браслета. Впоследствии мы с ним познакомились и даже были с мужем у него в гостях, в его прекрасной деревне, где, гуляя по саду, поневоле кушала прекрасные желтые сливы, которые не срывала, а брала ртом.

Кстати упомяну, что я также ездила к знакомым Шос-такам, уезжая откуда, раз чуть не сделалась жертвою алчности поганых жидов. Со мною были горничная и лакей. Приехав на одну станцию, я спросила лошадей. Жиды, говоря, что нет почтовых лошадей, вздумали воспользоваться этим и начали просить баснословную цену. Я давала двойные, тройные прогоны — и слушать не хотят. Я решилась дожидаться почтовых лошадей, вдруг вижу, едет коляска четверней и сзади тройка в тарантасе. Это ехал г-н Абаза, помню имя Агей, а отчества не помню. Он ехал из имения и также остановился переменять лошадей. Он знал меня по сцене и, увидав, спросил с удивлением, что я здесь делаю? Я объяснила ему мое положение, а жиды и жиденята так и забегали, и ему уже вели всех семь лошадей. Но он приказал прежде заложить мой тарантас. Весь кагал закричал: «А мы зе сейцас отправим барыню, после вашего вельможества». — «А я до тех пор не поеду, покуда вы барыню не отправите». Нечего делать, они принуждены были впрягать мне лошадей и помогавшему им моему человеку грозили, что догонят нас, выпрягут лошадей и оставят нас в поле. Мой человек еще не успел мне сказать это, как Абаза, зная это жидовское племя, попросил меня сесть в экипаж и сказал шутя, что повезет меня в Одессу под конвоем. Так и сделал. Сам впереди, в середине я, и сзади его прислуга. Спасибо ему, этим он избавил меня от большой неприятности.

Итак, мой супруг приехал к Безрукому, начал у него прекрасно кушать и пить и надоедать, вступаясь в его хозяйство. Дело было Великим постом. Илья Васильевич пишет мне, чтобы я позволила ему приехать, чтобы хотя наружно, для людей, скрыть происшедшую между нами неприятность. Я отвечала, что мне так тяжело и горько всю жизнь играть комедию, что я решилась прекратить ее и просила бы и его сделать то же. На это он начинает умолять Безрукого написать ко мне о его страданиях. Он долго не соглашается, наконец, написав под диктовку мужа чувствительное письмо, но на маленькой записочке, вложенной тут же, он прибавляет: «Пишу по просьбе Ил. Вас. и все лгу. Он совершенно здоров, прекрасно ест и пьет и мне страшно надоедает своим умничаньем». Я ничего не отвечала на это, и Ил. Вас. сделал новый фортель.

В Великий четверг, после причастия, пошла я вечером в лицейскую церковь слушать двенадцать Евангелий, где всегда становилась в укромном местечке. Вдруг слышу в церкви какой-то шепот, а надо знать, что туда ездил губернатор и большая часть хорошей публики. Конечно, все знали о нашем разрыве. Шепот произвела Ек. Ал. Бенецкая, сказавшая при выходе некоторым знакомым, что мой муж приехал, и, подойдя ко мне, бледная и дрожащая, объявила мне эту новость. Она не любила и боялась моего мужа. Я осталась совершенно спокойна, дослушала всю службу и, придя домой, увидела мужа, лежащего на диване. «Здравствуйте, Ил. вас-, не прикажете ли чаю?» — спросила я, садясь за самовар. Он, видя мое спокойствие и твердость, не решился говорить о нашем положении, а прожив недели две или более, простился со мной и уехал. И куда же? Прежде в Калугу, где вступил в труппу провинциальных актеров. Там сгорел театр, и он, захватив с собой нескольких артистов и артисток, отправился еще в худшее место, в Серпухов, потому что там был городничим его однокашник и собутыльник.

В это же время кончался и мой контракт. Я располагала ехать в Москву к матушке, а между тем, ведя постоянную переписку с ней и братом, бывшим в Петербурге, я начала действовать по их советам. Они, так же как и я, боялись, что по законным правам муж не вздумал бы выписать меня в Серпухов или другую какую ничтожную провинцию. Уговорили тотчас по приезде в Москву ехать в Петербург к брату и там просить директора снова принять меня на московскую сцену, где я была так любима и где в эти три, четыре года никто не заменил меня. Приехав в Петербург в мае месяце, прежде начала моих переговоров с директором, просит меня наш хороший знакомый, бывший москвич К. В. Третьяков, сыграть в его бенефис. Изъявляя согласие, я прошу доложить об этом директору. Тот ни за что не соглашается, говоря: «Мне до сих пор нельзя глаз показать в Москву без того, чтобы меня не осыпали упреками за выход из театра г-жи Орловой, а теперь, когда узнают, что она здесь играет, мне надо будет и из московского директорства выйти». На это я велела сказать, что потому и решаюсь здесь играть для товарища, что решаюсь опять вступить на московскую сцену. Директор, видимо, обрадовался, просил меня приехать к нему, и, когда я объяснила ему причину, которая заставляет меня возвратиться на сцену, он сказал, что все это устроит, и просил несколько дней подождать ответа. Тут, конечно шутя, вспомнил о нашей ссоре, моих капризах. Я сказала, что не имела своей воли, должна была так действовать, а теперь в доказательство, что я ничего не ищу, кроме зашиты от мужа, я подпишу контракт не читая. «Слово не воробей, вылетит — не поймаешь!»