Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Цепи и нити. Том V Страница 59

Я молчал, обдумывая смысл его слов. «Мировая нескладица» — это намёк на известное стихотворение Камоэнса! Какой же комбинации он хочет дать разворот? Пока непонятно. Вопросик… Угроза? Очевидно. У меня по-прежнему наготове в кармане браунинг, но… видимо, здесь будет игра покрупнее… два осла загружены пулеметами… Гм, гм… Начинает надоедать эта постоянная забота о целости головы.

— Послушайте, ван Эгмонт, не пора ли вам отплыть отсюда в голубые дали? Устраивайтесь на этом камне, вот тут! Покушаем по-солдатски. Уж вы не пеняйте: чем богаты, тем и рады!

Сиф тараторил, сидя на траве. Он был похож на сорокаведерную бочку, поставленную стоймя. Я не мог сосредоточиться на окружающем и думал о Лионеле и его судьбе. Брат Гиацинт постелил на землю салфетки, поставил тарелки, раскрыл банки с консервами, и в три минуты ужин был готов.

Медвежьей лапой Сиф сделал театральный жест и продекламировал:

— Поди, поди к столу, мой друг!В пустом искать ума не стоит:Как рыба старый мир протух,Не нам бальзам ему готовить!

Я живо поднял голову. Думая о Лионеле, я все же не мог не поразиться его словами.

— Вы знаете Камоэнса и помните кое-что из Гете?

— Я хорошо знаю Гете.

Обмен взглядами, обмен улыбками — недоумения с моей стороны и жесткого вызова с его. Спокойные глаза насмешливо меряют меня с головы до ног.

— Когда-то я взял гетевскую тему для диссертации! Он перешел с хорошего французского на прекрасный немецкий язык. Вдруг я все понял.

— «Пашоль» и «шифо»?! Куда девался ваш акцент? Ведь вы квакали как неотесанный пруссак!

— Наконец изволили заметить, — криво усмехается мой странный собеседник.

— Квакал Сиф. На время я его выставил за дверь. Заметьте, мсье ван Эгмонт: сейчас Сифа здесь нет.

— С кем же я говорю?

Не поднимаясь, через накрытый ужин толстяк отвесил величественный поклон.

— Доктор философии Альфред Реминг.

Мы обменялись церемонным рукопожатием. Распространяя вокруг волны тонкого аромата, беглый монах, присев на корточки, наливает в наши стаканы красное вино.

Мы оба смолкли: он, не зная, с чего начать разговор, а я — ошеломленный неожиданностью открытия. Глядя перед собой, я видел вечер в горах Хоггара, лицо сержанта Иностранного легиона, но теперь безразличный и безликий № 606 вдруг приобрел плоть и кровь. Мне с потрясающей ясностью вспомнились иная страна и другие люди: 1932 год… вечер в моей берлинской квартире… Ганс яростно комкает книгу, на обложке которой стоит: «Легенда XX столетия», а выше имя автора: Альфред Реминг. Грета поднимает опущенную голову и с улыбкой застенчивого страдания говорит: «Бывают минуты, когда я стыжусь, что я — немка…»

Альфред Реминг… «Легенда XX столетия»…

— Так это вы написали эту книгу?

Доктор философии кивает головой. Он доволен драматическим эффектом.

— Эту подлую книгу?! Этот второй источник яда, затмивший сознание немецкого народа?!

— Да! Да!! Да!!! — торжествующе и сильно подтверждает он, твердо и прямо глядя мне в глаза и сквозь меня, дальше — в пространство, в будущее. — Да, и еще раз да!

Это не обмен взглядами, похожими на сверкающие клинки. Нет, это взгляд человека, над головой которого повис уже потрескивающий камень, и взгляд камня, нависшего над человеком, обмен взглядами между прохожим и лежащей на его пути страшной сахарской рогатой гадюкой…

И опять услужливая память напоминает мне эту книгу, страницу за страницей. Именно так, как мы ее читали когда-то в Берлине…

Герр доктор писал тяжеловесным и заумным языком, как и приличествует немецкому философу, тщательно маскируя острый и современный политический смысл своих рассуждений терминологией обветшалой немецкой философии и эстетики прошлого.

Развитие человеческого сознания представляется всегда борьбой двух начал — аполлоновского и дионисовского. Законченности, уравновешенности, разумности, радости, света с тьмой, в которой бурлит экстатическое, трагическое, половое и бессознательное, властно требующее извечной Смерти, без которой невозможно извечное Рождение. История человечества являет собой картину этой борьбы — смены поражений и побед. Аполлоновская разумная Эллада сменяется дионисовским железным Римом, а дионисов-ский благородный феодализм — аполлоновским презренным капитализмом. Всё дозревшее, стареющее, слабеющее, цепляясь за жизнь, ищет статики, потому что самое страшное для дряхлости — смерть. Всё растущее и сильное ищет динамики, борьбы, жестокости и утверждения себя хотя бы через смерть, потому что жестокость и смерть — лишь оргазм, переходное состояние, внутренне присущее динамическому развитию и необходимое для оплодотворения. Жестокость и смерть — не проклятие и даже не благословение, а лишь формы бытия дионисовского человека, его способ утверждать себя в жизни, его торжество и апофеоз. В наши дни романо-славяно-семитское отрепье, слабое и неспособное изнутри к движению вперед и к самоутверждению, ищет спасения в мире и любви как современных объективных эквивалентах своего ничтожества. Напротив, современный северный готический человек может выразить себя только в войне, беспощадном истреблении или покорении выродившихся и отживших народов, легко и свободно ради идеала идя на смерть. Таким образом, открывается внутреннее расовое различие между низшими, неспособными к самопожертвованию, и высшими — всегда готовыми принести себя в жертву идеалу. Низших на смерть можно гнать только плетью, высшие умирают добровольно. Совершенно ясно, готический человек в предстоящей схватке неминуемо утвердит готическое начало в жизни: неизбежным концом этой страшной борьбы будет всемирная победа дионисовского, то есть готического идеала — становление Нового Порядка. Но, морально подавив, бросив на колени или физически истребив носителей аполлоновского начала, готический человек современности в своем апофеозе свершит великое таинство перевоплощения: экстатическое и оргиастическое дионисовское начало он оплодотворит в аполлоновское начало мягкости и любви, произойдет мистическое слияние Мужского и Женского в форме слияния Незаконченности и Уравновешенности, Ненависти и Любви, Тьмы и Света. Новый Порядок явится разрешением заложенного в истории человечества извечного Трагизма и будет осуществлением мечты бесчисленных поколений — наступлением радости и счастья во веки веков.

В конце книги к какому-то слову была сделана сноска — длинное примечание, напечатанное мелким шрифтом. Здесь автор вдруг перестает говорить на туманном языке философии и переходит прямо к делу, ставя над «і» все точки. Для того чтобы современный немец стал готическим человеком, ему нужна идея. Германия нуждается в легенде, которая могла бы охватить массы, организовать толпу в армию и двинуть последнюю на бой. Это в состоянии сделать лишь призыв к невозможному: чем нелепее и неосуществимее идея, тем легче она завладеет умами простаков, которые составляют девяносто девять процентов любой толпы. Не надо ясности, она вредит, поскольку каждая религия основана на красивой нелепости. Пример — христианство. Если ставить близкую и достижимую цель, то идея воспринимается как бытовая желаемость, которая должна быть осуществлена лишь мирным путем, без жертвы! Кто пойдет на убийство или смерть ради приобретения теплых кальсон или пылесоса? Но если внушить немецкому мещанину, что он — не просто колбасник и дурак, а сосуд со священной северной кровью, то это уже что-то, это уже может сработать, это поднимет на ноги миллионы мирных людей к смутно маячащей впереди цели: мещанин выплюнет тогда свою сладенькую жвачку и перешагнет через кровь — навстречу своей или чужой смерти. Миллионы способны на это лишь ради Великой Чепухи, и немецкому народу в настоящее время нужна именно чушь, которая могла бы стать новой религией, то есть силой, которая бы заставила красномордого колбасника искренне, всем сердцем поверить, что он — прекрасный белокурый зверь. А если поверит — ну, что ж, тогда сможет свершить многое…