Коллектив авторов - Про Сашку Васильева Страница 6

Где бы и как бы ни жили Васильевы, у Сашки всегда была своя комната – и в Печатниковом переулке, и на Солянке, – и мы там постоянно толклись. Конечно, и у некоторых других ребят было вполне сносно с жильём, но такой свободы, как у Васильевых, не было ни у кого. Со взрослыми мы дела тогда не имели, почти все они казались врагами, а Рысс – так, по-моему, сам нас как-то опасался в те времена. Мы варились в собственном соку, вовсе не интеллектуальном. Сашка вообще любил разнообразие, и у него, помимо школьных, были достаточно экзотичные знакомые, например Саня Чок, который при росте за метр восемьдесят, имел вес 39 кг и пил, кажется, все горючие жидкости. Конечно, и мы выпивали. Но поскольку нам тогда было лет 14 – 15, то предпочитали всякие «сладкие» напитки вроде ликеров, и только Сашка – водку, да и то, видимо, потому, что, по его мнению, она больше соответствовала образу «настоящего» мужчины из джеклондоновских рассказов. Обычно наши «пиры» случались по поводу каких-то праздников или дней рождений, которые мы таким образом «отмечали». Как-то такое событие происходило дома у Юры Савельева, и, когда выпивки не хватило, мы полезли в, можно сказать, бронированный, дубовый стол Юркиного отца – большого государственного деятеля. Передняя часть стола действительно выглядела неприступной, но задняя стенка была обычной, легко отгибаемой фанерой. Вскрыв её, мы обнаружили множество бутылок уникального армянского коньяка, качество которого я смог оценить много позже, а тогда мы пили его с отвращением. Кстати, о Юре. Ещё в детстве мне было непонятно: как у государственных деятелей мог быть такой сын. Объяснилось это позднее – Юрка был приёмный, скорее всего из так называемых испанских детей. Его мать призналась в этом уже после смерти сына.

А ещё мы играли в покер и канасту. Сашка был страстный картёжник. Он очень гордился тем, что в «Чапаеве», в кадре, где офицер сдаёт карты над серебряным портсигаром, этого офицера играет его отец – Георгий Васильев. Сашка был настоящий игрок, и именно картёжник. Мне кажется, его никогда не увлекали командные игры вроде футбола или даже азартные, но такие, в которых он не мог непосредственно участвовать. Единственная возможность нашей с ним «ссоры» возникала лишь при его проигрыше мне в покер. При всей своей широте и даже совершенном наплевательстве на деньги Сашка терпеть не мог отдавать проигранного, как бы ничтожна ни была эта сумма. В таких случаях Елена Ивановна всегда говорила о сыне, что «недаром его дед торговал в лабазе». Сашка сам изобрёл своеобразный и несколько опосредованный комплимент себе – игроку, говоря: «В Москве, я думаю, лучше всех играет Поболь, но Поболь говорит, что лучше всех играет Васильев».

Как только мы получили паспорта, сразу записались в «Юношеский зал» Ленинки. Скоро выяснилось, что это не совсем то, чего мы хотели. Правда, довольно быстро мы обнаружили, что если на абонементном листке красным карандашом делается пометка «МК», то попадёшь туда, куда нужно, – в музей книги. С момента этого открытия мы носили с собой красные карандаши и, не тратя времени на всякие формальности, ходили уже только туда. Там работали чудные старушки, которые к нам замечательно относились. Кому сказать! Мы не только могли оттуда звонить по телефону, но и н а м туда можно было позвонить! Ещё мы ходили на редкие в те времена выставки – помню знаменитое открытие в Пушкинском первой выставки Пикассо. Ходили мы с Сашкой и в консерваторию, а вот в театр – очень редко, зато в кино бывали часто, как и все в те времена. Кино Сашка хорошо узнал «по должности» уже во ВГИКе. Я тоже бегал к нему туда на просмотры. Вообще-то посторонних не пускали, но у нас была отработана целая процедура. В вестибюле на первом этаже, перед постом охранника, то есть ещё на «ничейной территории», стоял телефон-автомат. Сашка со студенческим билетом, небрежно помахивая им перед носом охранника, выходил «позвонить». Я следил за происходящим с другой стороны окна. Набрав номер и чуть подождав, Сашка громко говорил: «А чёрт, занято!» – и возвращался. Тут же в будку запрыгивал я и с тем же самым «А чёрт, занято!» – уверенно проходил мимо охраны, с оставленным на автомате Сашкиным студенческим. Но однажды Сашке из-за меня досталось. Он тогда не курил, а я закурил рядом с будкой киномеханика, что было запрещено категорически. Ко мне подошёл пожилой охранник и потребовал студенческий… В общем, некурящему студенту Александру Васильеву объявили выговор «за курение в неположенном месте».

Но это было позднее, а пока мы учились в школе. Впрочем, когда Сашка учился, я вообще не понимал, потому что мы от него всё-таки возвращались домой и могли делать какие-то там уроки, а у него в комнате вечно толпился народ. Я даже спрашивал Лёву Михалевского, как Сашка умудряется отвечать на уроках. Лёва говорил, что тот домашних заданий никогда не делает, но на уроках слушает очень внимательно и всегда всё отвечает, потому что память у него феноменальная. Позже я сам в этом убедился, впрочем, не только в Сашкиной памяти – он обладал замечательными интеллектуальными способностями, и не в одних гуманитарных науках.

А ещё мы довольно часто ездили за город, иногда за грибами, чаще просто так. Вообще, мне кажется, наша жизнь не отличалась от жизни большинства наших сверстников.

1956 г. Клязьма

У Саши никогда не было «единственного» друга, а всегда – очень много приятелей. Однако, существовал приоритет – время знакомства: чем дольше, тем лучше. Вот Юлик, например. Они во всём были совершенно разные: Юлик – абсолютно добропорядочный человек в забытом смысле слова, и Сашка, с лёгкостью менявший самые различные амплуа – от барышника и бизнесмена до мецената. Хотя, когда мы познакомились, Сашка был просто очень интеллигентным мальчиком, каковым для меня и оставался всегда, несмотря на то, что он бывал разным и по-разному вёл себя с каждым человеком. Вообще в нём жила очень мощная театральность – не та, что выражается в желании сниматься в кино или играть на сцене, а истинный артистизм настоящего художника, свойственный очень одарённым людям. Кстати, позднее, когда он уже учился во ВГИКе, многие однокурсники подрабатывали, снимаясь в массовках, – Сашка никогда. Он был сам себе режиссёр.

После окончания школы, в 1957 году, мы все продолжили в некотором смысле наследственные профессии: Сашка поступил во ВГИК, я – в энергетический. Несмотря на то, что на курсе он был вчерашним школьником, а во ВГИКе в то время было много студентов, уже имевших профессию и получавших второе образование, Сашка, по свидетельству его однокурсницы Гали Маневич, явно выделялся в интеллектуальном развитии. Появились у нас и новые – уже институтские – друзья: Сашкина однокурсница Галя Маневич; литератор Саша Пудалов, племянник редактора «Тарусских страниц»; Андрей Бабиченко, сын известного мультипликатора; Алик Бенкендорф, у которого отец был архитектором. (Между прочим, он по прямой линии происходил от того самого Бенкендорфа – шефа жандармов, и иногда ему приходилось по этой причине несладко. Однажды, во время какого-то нашего «отмечания», когда все уже замертво полегли, кроме Алика, меня и ещё кого-то третьего, в несвязном нашем разговоре прозвучало имя Пушкина. И тут Онька, лежавший трупом, не открывая глаз, снял ботинок и ударил им Бенкендорфа по голове.) Примерно в то же время появились в нашей компании и художники – сначала Володя Яковлев, а позднее Володя Пятницкий и Игорь Ворошилов. Но тут, в декабре 1958, я на три года загремел в армию, и только весной 61-го мне удалось приехать в Москву в отпуск. Я, конечно, сразу побежал к Сашке. Дверь открыл Рысс и бросился ко мне с объятиями. Первая фраза его была – «Два или полтора?» «Два», – заверил Сашка и побежал за двумя литрами водки. Все 10 дней моего пребывания в городе мы с Рыссом общались. Он много вспоминал о войне и как-то сказал: «Представляешь, мне удалось за войну встретить четырёх нормальных людей!» Евгений Самойлович считал это колоссальным везением. Вообще он был очень интересным человеком, приятель Хармса, Олейникова и Шварца. Так в нашу жизнь стали входить «взрослые».

Правда, когда меня демобилизовали, Евгения Самойловича у Васильевых я уже не застал: Елена Ивановна его выгнала, обвинив в том, что он спаивает Сашку, – что, конечно, было не совсем справедливо. Она даже послала меня к Рыссу с авторскими экземплярами его книг, поскольку не желала видеть его сама, и при этом сказала, чтобы я – «как член нашей семьи» – с Евгением Самойловичем не смел пить. Я шёл и мучился, как мне быть. Но всё случилось гораздо проще: дверь открыла какая-то женщина и взяла у меня книги. Так я больше Рысса и не видел. За три года, проведённые мной на армейской службе в Средней Азии, московская жизнь здорово изменилась. Как я уже сказал, появились взрослые, да и мы сами уже не были детьми. В первые дни после моего приезда