Ирина Голицына - Воспоминания о России (1900-1932) Страница 6

Я очень любила свою няню, потому что она всегда была рядом, в любое время дня и ночи. Я всегда думала, что именно она заложила основы моей духовной жизни. Я наблюдала, как она молится, мирно полеживая в своей маленькой кроватке, и мое доверие к ней было безгранично, даже когда она сердилась и шлепала меня, что время от времени случалось. Ика и Кот уходили повидаться с друзьями или в церковь или прокатиться в карете, а я всегда была с няней.

Другую половину лета мы проводили в поместье моей бабушки Нарышкиной — Степановском. Всё зависело оттого, когда бабушка сможет быть там, потому что, будучи фрейлиной, она должна была согласовать свой отпуск с Императорской Семьей. Они обычно проводили часть лета в Крыму, и бабушка должна была их сопровождать. Только когда они возвращались в С.-Петербург, она могла быть свободна. Когда мы узнавали, что бабушка в Степановском, мы быстро собирались, чтобы присоединиться к ней там. Моя крестная тетя Саша[10] делала то же самое вместе со своим мужем Александром Козеном[11]. Иногда и брат матери дядя Кира приезжал со своим семейством. Он был женат тоже на Нарышкиной из другой ветви. Тетя Тата[12] была очень красива и, по контрасту с мужем, была очень живой и разговорчивой. У них было два сына — Кирилл и Петр. (В Нарышкинской семье наиболее частыми именами были — для мальчиков Кирилл, а для девочек — Наталья. Традиция началась в правление Петра Великого, матерью которого была Наталья Кирилловна Нарышкина.)

Когда бы мы ни покидали Ворганово, мы всегда играли в игру, заключавшуюся в прощании со знакомыми вещами. Я говорила:

— Прощай, стул, — и целовала его.

— Прощай, лестница, — и целовала перила.

— Прощайте, часы, — они стояли в столовой.

Потом мы шли в большую гостиную, и Кот говорил: «До свиданья, пианино», а я быстро прощалась со стулом, который стоял перед ним, чтобы не обидеть его. Так мы шли дальше и дальше, целуя всё. Это не было печальным прощанием, так как мы были в радостном возбуждении от предстоящего путешествия.

Расстояние от Ворганова до Степановского, если мы ехали кратчайшим путем, составляло 105 верст. Если же ехать поездом, выходило гораздо дальше, так как прямой линии не было и нам приходилось пересаживаться. С детьми, няней и багажом это было слишком сложно. Родители предпочитали прямой путь, а это значило ехать на лошадях.

Мы выезжали около половины десятого утра на четырех наших лошадях (Мариевка, Быковка, Приют и Меловой), запряженных цугом, и доезжали до Гжатска через два с половиной часа, отсюда мы ехали на наемных лошадях, которые уже ждали нас, и проезжали еще 25 верст до Самойлова, красивого голицынского имения. Там останавливались на два часа, чтобы лошади отдохнули перед следующими тридцатью верстами до Николиной пустыни, маленького местечка с церковью. Там уже ждали нас бабушкины лошади, запряженные тройкой с колокольчиками, и мы проезжали последние 25 верст до Степановского и попадали туда к обеду.

Если мы сначала приезжали в Степановское, то возвращались в Рязань из Ворганова поездом. Мы часами стояли в конце коридора, следя за пробегавшими мимо пейзажами. Они никогда не были монотонными: поля, деревни, леса, река и вдали церковь, потом опять поля, извивающаяся дорога, счастливые дети на склоне, машущие руками, стадо овец и копны сена. Потом поезд ехал вдоль темного леса, и мы могли заметить гриб или два и воскликнуть: «Какая жалость, что нельзя сорвать их!» Потом опять речушка или мост. Гром идущего навстречу поезда отвлекал наше внимание на некоторое время, потом снова деревья, поля и дали. Мы никогда не уставали смотреть в окно.

На большой станции иногда можно было минут на пятнадцать выйти из поезда. Там в зале ожидания первого класса нас ожидал вкусный борщ. Такого вкусного борща никогда не бывало дома. Времени в нашем распоряжении было мало, а борщ был очень горячим. Такая жалость, что мы вынуждены были оставлять его при первом звонке! После происходил сумасшедший бег к поезду.

Жизнь в Степановском была почти такая же, как в Ворганове. Различие состояло в том, что в Степановском мы встречались с соседями, чьи имения были расположены поблизости.

На следующее после прибытия утро мы бегали навещать любимые места в доме (большевики называли его дворцом) и в саду. Кот вытаскивал свой «Пенни Фарзинг»[13] (я называла его «смешной велосипед»), который всегда хранился в одном и том же месте — в желтой комнате. Она была очень светлой, с желтой обивкой мебели и выходила на солнечную сторону, но мне она казалась зловещей. Ничто не могло меня заставить пойти туда с наступлением темноты, даже когда я стала значительно старше. Была история с привидениями, связанная с этой комнатой, но я услышала о ней много позже.

Теперь я уверена, что мои страхи были вызваны портретом турка с очень неприятным лицом. С циничным выражением он смотрел на вас из золотой рамы, слегка улыбаясь, что мне было крайне неприятно. Я думаю, что Коту было тоже не по себе. Мы обсуждали это неоднократно, находясь в желтой комнате. Там, кроме турка, было много интересного: стояли спортивные брусья, на которых любил раскачиваться Кот, и еще один старомодный велосипед.

Рядом с желтой комнатой располагалась бильярдная, а параллельно с ней красная комната. Эта комната, несмотря на красный цвет, давала совершенно другое ощущение — ощущение странного покоя. Она не использовалась уже много лет, но ничего зловещего в ней не было. В доме был большой круглый зал с круглым диваном в центре и вазой на подставке прямо над ним. Стены были расписаны видами другого имения, которое принадлежало брату моей бабушки Федору Куракину[14], и мы, приходя туда, воображали, что навещаем его. Пройдя через другой зал с двумя лестницами, ведшими на второй этаж в апартаменты тети Саши и дяди Александра Козен, мы попадали в портретную галерею. Все портреты были одного размера, близко сдвинуты и шли двумя рядами, почти достигая потолка. Бабушка знала всех изображенных на портретах и объясняла нам, детям, кто есть кто по отношению к ней.

Вторая галерея производила на меня впечатление портретом в полный рост моей прабабушки, которая была изображена сидящей на лошади и готовой для охоты. Между двумя галереями размещался круглый зал с высоким куполообразным потолком. В этой комнате я любила рассматривать замечательных фарфоровых птиц, расставленных на большом столе. Там были также два стеклянных шкафа с красивыми фарфоровыми сервизами. Посредине стоял большой диван, который мы использовали для игры в поезд из-за его забавной формы. Дальше находилась та часть дома, которую моя мама любила больше всего — комнаты, в которых она жила в детстве. Комнаты, отданные нам, располагались рядом, и нам говорили, что в одной из них во время своего визита несколькими годами раньше останавливался очень известный святой человек, Иоанн Кронштадтский[15].