Нина Молева - Призрак Виардо. Несостоявшееся счастье Ивана Тургенева Страница 6

Восемь деревень. Спасское одно за день не обойти. Крепостных без малого пять тысяч душ. Все ее! Все! И никаких там выпорков, деток незаконных! Она одна законная! Одна после всех, трех братьев! Никого благодетельствовать не станет!

Случай? «Случайная» богачка? Врете! Судьба. Ее судьба. За все, что претерпела, за все, чем обижена была.

Приятели да гости тут же толковать стали: как хоронить, как дела улаживать. Передохнуть не дала. Всех вон! Она хозяйка! Она наследница! Что надобно, сама измыслит да сделает. Прислугой всей командовать стала. Попа позвать! Покойника обрядить. Положить по обычаю! После приедете. Все после!

Случай! Знала, что говорить будут. Да она языки всем поукоротит. Ни единого обидного слова не спустит, не забудет. Ее час настал — ее воля.

И сей же час из Спасского в Орел перебираться. Чтобы все видели, все поняли. Да и жизнь свою устраивать куда как время. Еще поглядим, при таких-то деньгах какие женихи за старой девкой бегать станут. Еще как станут, не сомневалась. Стороной новую помещицу не обходили даже такие знаменитые соседи, как поэт В. А. Жуковский, о котором пишет сам Тургенев:

«В предыдущем (первом) отрывке я упомянул о моей встрече с Пушкиным; скажу, кстати, несколько слов и о других, теперь уже умерших, литературных знаменитостях, которых мне удалось видеть. Начну с Жуковского. Живя — вскоре после двенадцатого года — в своей деревне, в Белевском уезде, он несколько раз посетил мою матушку — тогда еще девицу — в ее Мценском имении; сохранилось даже предание, что он в одном домашнем спектакле играл роль волшебника, и чуть ли не видел я самый колпак его с золотыми звездами — в кладовой родительского дома. Но с тех пор прошли долгие годы — и, вероятно, из памяти его изгладилось самое воспоминание о деревенской барышне, с которой он познакомился случайно и мимоходом. В год переселения нашего семейства в Петербург — мне было тогда 16 лет — моей матушке вздумалось напомнить о себе Василию Андреевичу. Она вышила ко дню его именин красивую бархатную подушку и послала меня с нею к нему в Зимний дворец. Я должен был называть себя, объяснить, чей я сын, и поднести подарок. Но когда я очутился в огромном, до тех пор мне незнакомом дворце, когда мне пришлось пробираться по каменным длинным коридорам, подниматься на каменные лестницы, то и дело натыкаясь на неподвижных, словно тоже каменных, часовых; когда я, наконец, отыскал квартиру Жуковского и очутился перед трехаршинным красным лакеем с галунами по всем швам и орлами на галунах — мною овладел такой трепет, я почувствовал такую робость, что, представ в кабинет, куда пригласил меня красный лакей и где из-за длинной конторки глянуло на меня задумчиво-приветливое, но важное и несколько изумленное лицо самого поэта — я, несмотря на все усилия, не мог произнести ни звука: язык, как говорится, прилепе к гортани, и, весь сгорая от стыда, едва ли не со слезами на глазах, я остановился, как вкопанный, на пороге двери, и только протягивал и поддерживал обеими руками — как младенца при крещении — несчастную подушку, на которой, как теперь помню, была изображена девица в средневековом костюме, с попугаем на плече. Смущение мое, вероятно, возбудило чувство жалости в доброй душе Жуковского; он подошел ко мне, тихонько взял у меня подушку, попросил меня сесть и снисходительно заговорил со мною. Я объяснил ему, наконец, в чем было дело, — и, как только мог, бросился бежать».

Больше всего еще в той, как сама говорила, «дворовой юности» боялась показаться смешной, не приведи бог, жалкой. Наверное, потому и волю сердцу не давала. В семье отзывались, будто окаменела рядом с Иваном Ивановичем.

Впрочем, при ее-то внешности никто и не удивлялся: какие уж тут амуры.

Дядюшка Иван Иванович все время в дороге проводил. Вот и перед кончиной только-только из Орла в Мценск приехал. Мценск больше других обиталищ своих любил. Как-никак после пяти лет, что от кончины императрицы Екатерины до воцарения государя Александра Павловича предводителем дворянства Чернского уезда Тульской губернии трудился, бессменно мценским уездным судьей состоял. И усадьба его городская здесь на самом почетном месте помещалась, на Старо-Московской улице, обок с присутственными местами: дом каменный, просторный с двором и «огородным местом», по одну сторону Каменный казенный корпус, через переулок — владения Н. И. Шеншина) Жить в Орле решила, но и с Мценском не рассталась. Правда, усадьбу дядюшкину вскоре по сходной цене купцам братьям Шараповым продала, себе же — для приезду — некий домик «у вдовицы» наняла.

У соседки мценской коллежской асессорши Александры Петровны Глазуновой дом деревянный просторный, на каменном фундаменте, со всяческими хозяйственными строениями и «плодовитым садом» преобширнейшим, на Дворянской улице прикупила. Специально потом сыну Ивану все обстоятельства пересказывала, замечать не хотела, как скучает ими, норовит под любым предлогом рассказ прервать. А было что послушать. Дом двухэтажный с двумя флигелями для гостей, людская. Можно и гостей достойно принять, и бал дать, какого еще в Орле не видали.

Москва узнала о появлении в Орле новой богатой невесты едва ли не одновременно с местными жителями. «Ужас как богатая Лутовинова» мелькает даже в письмах Дениса Давыдова своему сердечному приятелю А. А. Закревскому. Все объясняется просто. Дядюшка Иван Иванович умер сразу после освобождения России о наполеоновских войск — в 1813 году. Орел, Мценск, Ливны были полны героев недавних сражений, отмеченных военными заслугами, но большей частью остро нуждавшихся в состоянии для дальнейшей жизни. Множество поместьиц на пути французов было разорено. Москва лежала в руинах. Чтобы пережить достойно подобный катаклизм, требовались деньги и немалые. Поместье Давыдовых находилось в Ливенском уезде. В Орле постоянно жил дядя по отцу Владимир Денисович Давыдов и тетя Мария Денисовна — мать славного Ермолова. Вести отсюда «из первых рук», по выражению Дениса Давыдова, отправлялись и в Москву, и в Петербург. За новоиспеченной богатейшей невестой следили, хотя и не могли не отметить ее не слишком привлекательной внешности. По словам современника, «Варвара Петровна обладала очень некрасивою наружностию: она была маленького роста, с лицом частью прыщеватым, частью изрытым глубокими порами; при этом она говорила в нос, гугнявила». «Страх Божий», — замечает другой боевой офицер.

Но недостатков своей внешности, как и неумения держаться в обществе, наследница Лутовиновых не собиралась замечать. Она обладала бешеным темпераментом и… редкой влюбчивостью. Изменив присущему ей здравому смыслу, Варвара Петровна для начала дает волю сердцу: в поле ее зрения попадает молодой офицер, сравнительно близкий родственник, Матвей Матвеевич Муромцев.