Ромен Роллан - Махатма Ганди Страница 6

Ганди ревностный приверженец религии своего народа, индуизма; но не как ученый, привязанный к текстам, и еще меньше как набожный человек, неспособный к критике, который слепо принимает всякую традицию. Его религия находится под двойным контролем—его совести и его разума.

«Я не делаю фетиша из религии, и я не прощаю любого зла только из-за того, что оно облечено святым именем…[23] У меня нет никакого желания увлечь за собою хоть единое существо, если я не могу апеллировать к его разуму. Я готов был бы отрицать божественность самых древних Шастр, если бы они не были убедительны для моего разума»…[24]

Нельзя сказать, чтобы он не видел заблуждений или пороков, в которые впал индуизм на протяжении столетий, и он клеймит их. Но…

«… Я не могу лучше передать моего чувства к индуизму, как сравнив его с чувством, которое я питаю к моей собственной жене. Она волнует меня, как никакая другая женщина в мире. Это не значит, что у нее нет недостатков: я осмеливаюсь сказать, что их гораздо больше, чем я замечаю; но тут есть чувство неразрывной связи. То же и в отношении к индуизму со всеми его недостатками и всеми его ограничениями. Ничто не вдохновляет меня в такой степени, как музыка Гиты и Рамаяны, этих единственных книг индуизма, которые я действительно знаю… Мне известны все современные пороки, которые грязнят великие индусские святыни; но я люблю их, несмотря ни на что… Будучи реформатором до конца, я не отбрасываю, однако, ни одного из основных положений индуизма».

Каковы же эти основные истины, которые он принимает? Он перечисляет их вполне определенно в одной статье от 6 октября 1921 г., являющейся его публичным Credo:

«1. Я верую в Веды, Упанишады, Пураны и во все то, что объединяется под именем индусских писаний, и следовательно я верую в Аватары и возрождения.

2. Я верую в Варнашрама Дхарма (дисциплина каст), но в точном смысле, придаваемом ей Ведами, а не в современном, популярном и грубом.

3. Я верую в покровительство корове, в смысле гораздо более широком, чем общепринятый.

4. Я не отрекаюсь от культа идолов».

Всякий европеец, который остановится при чтении на этих строках cedo, подумает, что душевный склад, который в них отразился, настолько отличен от нашего, настолько тесно замкнут в оболочку социальных и религиозных доктрин, отдаленных от нас во времени и пространстве, не имеющих никаких точек соприкосновения с нашим миропониманием, что не стоит, пожалуй, читать дальше. Но пусть он все-таки продолжает! Он найдет несколькими строками ниже мысли, которые будут ему более близки:

«Я верую в индусский афоризм, что тот не постиг истин Шастры, кто не усовершенствовался в Невинности (Ахимза), в Правде (Сатиа), во власти над самим собой (Брахмашария), и кто не отказался от всякого приобретения и владения богатствами»…

Здесь индусское учение приближается к учению евангелия. И Ганди сознавал эту близость. Его Ethical Religion заканчивается цитатой из Христа.[25] Когда один английский пастор спросил его в 1920 г., какие книги оказали на него самое сильное влияние, он ответил прежде всего: Новый Завет. Больше того: по его собственному признанию, Нагорной проповеди обязан был он тем, что его осенила в 1893 г. идея пассивного сопротивления. Собеседник спрашивает его, удивленный:

— Неужели она не являлась у вас раньше, при чтении русских книг?

«Нет, — настаивает Ганди. — Я знал, я восхищался до того Бхагавад Гитой. Но только через Новый Завет постиг я значение пассивного сопротивления. Я был вне себе от от радости, читая его. Бхагавад Гита укрепила это впечатление; и „Царство божие внутри вac“ Толстого придало ему прочную форму».[26]

Не надо забывать, действительно, что этот верующий — азиат воспитался на Толстом,[27] что он переводил. Рескина[28] и Платона,[29] что он опирается на Торо, восхищается Маццини, читает Эдуарда Карпентера, и что его мозг впитал в себя мысли Европы и Америки. Европеец не имеет никаких оснований чувствовать свою отчужденность от идей Ганди, если только он даст себе труд подойти к ним поближе. Тогда он поймет глубокий смысл этих догматов Credo, форма которых его удивляет. В особенности два из них как-будто воздвигают непреодолимую преграду между религиозным сознанием Индии и Европы: культ коровы и система каст.[30] Но посмотрим, что они означают с точки зрения Ганди.

Конечно, эти догматы занимают не второстепенное место в его учении. Покровительство корове характерно для индуизма, Ганди даже усматривает в нем одно из самых высоких достижений человеческой эволюции. Почему? Потому что она есть символ, «всего под-человеческого мира», с которым человек заключил союзный договор. Она означает «братство между человеком и животным». И, употребляя прекрасное выражение Ганди, «она выводит человеческое существо за пределы его рода. Она осуществляет тождество человека со всем живущим». Если избрана именно корова преимущественно перед другими созданиями, то это потому, что в Индии она является самым лучшим товарищем, источником изобилия; и Ганди видит в «этом кротком животном целую поэму сострадания». Но в культе, который он ей воздает, нет никакого идолопоклонства, и никто не осуждает более, чем он, этот лишенный доброты фетишизм индусского народа, соблюдающего только букву писания и не проникнутого духом сострадания «к немым созданиям бога». Раз поняв его (а кто понял бы его лучше, чем poverello из Ассиз! нельзя уже удивляться тому значению, которое придает Ганди этому культу. И он вполне прав, когда говорит, что покровительство корове, в том смысле, какой он ему придает, «есть дар индуизма миру». Ибо к заповеди евангелия: люби ближнего, как самого себя, он добавляет: всякое живое существо есть твой ближний.

Быть может, еще труднее принять европейскому сознанию систему каст (по крайней мере сознанию сегодняшней Европы: ибо кто знает, что готовит нам будущее развитие общественного строя, демократического только по названию). Я не льщу себя надеждой, что мне удается, излагая разъяснения Ганди, сделать ее приемлемой, и я нисколько к этому не стремлюсь. Но его разъяснения установят с очевидностью, что это верование внушено не идеями гордости и социального превосходства, но лишь мыслью о долге каждого в том, что ему предопределено.