Павел Нерлер - «Посмотрим, кто кого переупрямит…» Страница 6

Следующий и, кажется, уже последний прижизненный этап в поединке со временем – 1973 год. И вовсе не потому, что Мандельштам вышел наконец и в “Библиотеке поэта”, а потому, что в 1973 году, переправив на Запад остатки архива, Н. Я. освободилась и от этой – последней – ответственности перед памятью мужа.

Время, конечно, стачивало ее, скашивало, как каблук, но отныне оно работало не против, а за нее. Свободный выход на родине его и ее книг, величания по случаю юбилеев и открытия ему (а дважды и ей вместе с ним!) памятников и мемориальных досок по всему миру – всё это было подготовлено ею, а происходить могло, происходило и будет происходить уже без нее.

Вот так Надежда Яковлевна переупрямила и время!

I. Осип Мандельштам – Надежде Хазиной и Надежде Мандельштам: стихи

И холодком повеяло высоким От выпукло-девического лба…

Черепаха

На каменных отрогах ПиэрииВодили музы первый хоровод,Чтобы, как пчелы, лирники слепыеНам подарили ионийский мед.И холодком повеяло высокимОт выпукло-девического лба,Чтобы раскрылись правнукам далекимАрхипелага нежные гроба.

Бежит весна топтать луга Эллады,Обула Сафо пестрый сапожок,И молоточками куют цикады,Как в песенке поется, перстенек.Высокий дом построил плотник дюжий,На свадьбу всех передушили кур,И растянул сапожник неуклюжийНа башмаки все пять воловьих шкур.

Нерасторопна черепаха-лира,Едва-едва беспалая ползет,Лежит себе на солнышке Эпира,Тихонько грея золотой живот.Ну, кто ее такую приласкает,Кто спящую ее перевернет?Она во сне Терпандра ожидает,Сухих перстов предчувствуя налет.

Поит дубы холодная криница,Простоволосая шумит трава,На радость осам пахнет медуница.О, где же вы, святые острова,Где не едят надломленного хлеба,Где только мед, вино и молоко,Скрипучий труд не омрачает небаИ колесо вращается легко?

Вернись в смесительное лоно,Откуда, Лия, ты пришла,За то, что солнцу ИлионаТы желтый сумрак предпочла.

Иди, никто тебя не тронет,На грудь отца в глухую ночьПускай главу свою уронитКровосмесительница-дочь.

Но роковая переменаВ тебе исполниться должна:Ты будешь Лия – не Елена!Не потому наречена,

Что царской крови тяжелееСтруиться в жилах, чем другой, –Нет, ты полюбишь иудея,Исчезнешь в нем – и Бог с тобой.

С розовой пеной усталости у мягких губЯростно волны зеленые роет бык,Фыркает, гребли не любит – женолюб,Ноша хребту непривычна, и труд велик.

Изредка выскочит дельфина колесоДа повстречается морской колючий еж,Нежные руки Европы, – берите всё!Где ты для выи желанней ярмо найдешь?

Горько внимает Европа могучий плеск,Тучное море кругом закипает в ключ,Видно, страшит ее вод маслянистый блескИ соскользнуть бы хотелось с шершавых круч.

О, сколько раз ей милее уключин скрип,Лоном широкая палуба, гурт овецИ за высокой кормою мелькание рыб, –С нею безвесельный дальше плывет гребец!

Холодок щекочет темя,И нельзя признаться вдруг, –И меня срезает время,Как скосило твой каблук.Жизнь себя перемогает,Понемногу тает звук,Всё чего-то не хватает,Что-то вспомнить недосуг.

А ведь раньше лучше было,И, пожалуй, не сравнишь,Как ты прежде шелестила,Кровь, как нынче шелестишь.

Видно, даром не проходитШевеленье этих губ,И вершина колобродит,Обреченная на сруб.

Куда как страшно нам с тобой,Товарищ большеротый мой!

Ох, как крошится наш табак,Щелкунчик, дружок, дурак!

А мог бы жизнь просвистать скворцом,Заесть ореховым пирогом,

Да, видно, нельзя никак…

Мы с тобой на кухне посидим,Сладко пахнет белый керосин;Острый нож да хлеба каравай…Хочешь, примус туго накачай,

А не то веревок собериЗавязать корзину до зари,

Чтобы нам уехать на вокзал,Где бы нас никто не отыскал.

Ma voix aigre et fausse…

Я скажу тебе с последнейПрямотой:Всё лишь бредни – шерри-бренди, –Ангел мой.

Там, где эллину сиялаКрасота,Мне из черных дыр зиялаСрамота.

Греки сбондили ЕленуПо волнам,Ну а мне – соленой пенойПо губам.

По губам меня помажетПустота,Строгий кукиш мне покажетНищета.

Ой ли, так ли, дуй ли, вей ли –Всё равно;

Ангел Мэри, пей коктейли,Дуй вино.

Я скажу тебе с последнейПрямотой:

Всё лишь бредни – шерри-бренди, –Ангел мой.

Нет, не спрятаться мне от великой мурыЗа извозчичью спину – Москву,Я трамвайная вишенка страшной порыИ не знаю, зачем я живу.

Мы с тобою поедем на “А” и на “Б”Посмотреть, кто скорее умрет,А она то сжимается, как воробей,То растет, как воздушный пирог.

И едва успевает грозить из угла –Ты как хочешь, а я не рискну!У кого под перчаткой не хватит тепла,Чтоб объездить всю курву Москву.

Фаэтонщик

На высоком перевалеВ мусульманской сторонеМы со смертью пировали –Было страшно, как во сне.

Нам попался фаэтонщик,Пропеченный, как изюм,Словно дьявола погонщик,Односложен и угрюм.

То гортанный крик араба,То бессмысленное “цо”, –Словно розу или жабу,Он берег свое лицо:

Под кожевенною маскойСкрыв ужасные черты,Он куда-то гнал коляскуДо последней хрипоты.

И пошли толчки, разгоны,И не слезть было с горы –Закружились фаэтоны,Постоялые дворы…

Я очнулся: стой, приятель!Я припомнил – черт возьми!Это чумный председательЗаблудился с лошадьми!

Он безносой канительюПравит, душу веселя,Чтоб вертелась карусельюКисло-сладкая земля…

Так, в Нагорном Карабахе,В хищном городе ШушеЯ изведал эти страхи,Соприродные душе.

Сорок тысяч мертвых оконТам видны со всех сторонИ труда бездушный коконНа горах похоронен.

И бесстыдно розовеютОбнаженные дома,А над ними неба мреетТемно-синяя чума.

Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето.С дроботом мелким расходятся улицы в чоботах узких железных.В черной оспе блаженствуют кольца бульваров…

Нет на Москву и ночью угомону,Когда покой бежит из-под копыт…Ты скажешь – где-то там на полигонеДва клоуна засели – Бим и Бом,И в ход пошли гребенки, молоточки,То слышится гармоника губная,То детское молочное пьянино:– До-ре-ми-фаИ соль-фа-ми-ре-до.

Бывало, я, как помоложе, выйдуВ проклеенном резиновом пальтоВ широкую разлапицу бульваров,Где спичечные ножки цыганочки в подоле бьются длинном,Где арестованный медведь гуляет –Самой природы вечный меньшевик.

И пахло до отказу лавровишней…Куда же ты? Ни лавров нет, ни вишен…

Я подтяну бутылочную гирькуКухонных крупно скачущих часов.Уж до чего шероховато время,А все-таки люблю за хвост его ловить,Ведь в беге собственном оно не виноватоДа, кажется, чуть-чуть жуликовато…

Чур, не просить, не жаловаться! Цыц!Не хныкать –для того ли разночинцыРассохлые топтали сапоги, чтоб я теперь их предал?Мы умрем как пехотинцы,Но не прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи.

Есть у нас паутинка шотландского старого пледа.Ты меня им укроешь, как флагом военным, когда я умру.Выпьем, дружок, за наше ячменное горе,Выпьем до дна…

Из густо отработавших кино,Убитые, как после хлороформа,Выходят толпы – до чего они венозны,И до чего им нужен кислород…

Пора вам знать, я тоже современник,Я человек эпохи Москвошвея, –Смотрите, как на мне топорщится пиджак,Как я ступать и говорить умею!Попробуйте меня от века оторвать, –Ручаюсь вам – себе свернете шею!

Я говорю с эпохою, но развеДуша у ней пеньковая и развеОна у нас постыдно прижилась,Как сморщенный зверек в тибетском храме:Почешется и в цинковую ванну.– Изобрази еще нам, Марь Иванна.Пусть это оскорбительно – поймите:Есть блуд труда и он у нас в крови.

Уже светает. Шумят сады зеленым телеграфом,К Рембрандту входит в гости Рафаэль.

Он с Моцартом в Москве души не чает –За карий глаз, за воробьиный хмель.И словно пневматическую почтуИль студенец медузы черноморскойПередают с квартиры на квартируКонвейером воздушным сквозняки,Как майские студенты-шелапуты.

Кама