Ханс Киллиан - В тени побед. Немецкий хирург на Восточном фронте. 1941–1943 Страница 6

Напрасно мы боремся за его жизнь. После меня искусственную вентиляцию легких проводит Генрих, затем Бауэр или кто-то из санитаров, и так по очереди, час за часом. После полуночи мы сдаемся, сердце не работает. Франц мертв. Серая тень нависла над его юным обреченным ликом.

В немом отчаянии мы обступаем носилки.

Почему Францу суждено было погибнуть, почему? Из-за чего он умер? Ведь удалось освободить спинной мозг. Неужели действительно смерть наступила от паралича спинного мозга в области шеи? Но почему, почему? Мы столкнулись с загадкой. Со стыдом я вынужден признать, что моя первая серьезная операция на фронте закончилась провалом. Моя ли в том вина? Может быть, я слишком много на себя взял? Меня терзают сомнения.

Я благодарю всех за помощь и, изможденный, в полном унынии возвращаюсь в нашу квартиру.

Значит, вот как обстоят дела на фронте. Ворочаясь на своем топчане, мучаясь от духоты и клопиных укусов, я провожу бессонную ночь. Просто не представляю, в чем причина неудачи. Тут я вспоминаю профессора Шмидта, нашего главного патологоанатома. Уж он-то поможет раскрыть эту тайну. Утром первым делом отправлюсь к нему.

Профессор Шмидт, статный седовласый человек с ясными голубыми глазами, сохранил свой независимый образ мышления и не оказался в плену у таких академических слабостей, как надменность и лесть. Именно поэтому меня тянет к нему. Он добрый друг и помощник, и с самых первых минут знакомства нас связывают общие мысли и интересы. Шмидт уже слышал о нашей операции на позвоночнике. Я в подробностях рассказываю, как печально все закончилось, и прошу его провести вскрытие, чтобы узнать истинную причину смерти.

Он приходит вовремя. Мы сгрудились вокруг препараторского стола и наблюдаем за работой профессора. Его профессионализм достоин восхищения. Он действует с привычной легкостью, тщательно проверяет все органы и под конец целиком вынимает поврежденную часть спинного мозга. Молча он осматривает препарат и показывает его нам. Комментарии излишни: по темному цвету и сильной припухлости можно без труда догадаться, что спинной мозг был сильно защемлен обломком пятого позвонка как раз на уровне пятого спинномозгового сегмента. Ткань в этом месте опухла, и образовалась гематома; из-за чего произошла блокада нервных окончаний и паралич всех четырех конечностей.

– Не можете ли вы объяснить нам, почему паралич, несмотря на удаление костного отломка, распространился выше зоны защемления спинного мозга?

– Нет, – медленно отвечает Шмидт, – пока нет.

Если сейчас он разрежет спинной мозг, тот развалится. Поэтому профессор предлагает сначала законсервировать его, а затем уже разрезать. На это уйдет восемь дней. Как же долго мне придется ждать и пребывать в неведении!

Он конечно же понимает мое нетерпение, мои тревоги и беспокойство. И, уходя, старается утешить меня:

– Не вините себя. На вашем месте я бы тоже рискнул.

– Все не так просто. Меня по-прежнему тяготит одна мысль. Дело даже не в том, допустил я ошибку или нет. Скорее вопрос стоит принципиально: должны ли мы при подобных параличах, возникших в результате повреждения спинного мозга в области шеи, с ходу отказываться от операции или все равно должны оперировать, осознавая всю опасность и риск для жизни больного?

– Я прекрасно понимаю вас, – отвечает Шмидт, – но сейчас вам нужно набраться терпения и дождаться результатов. Война, мой друг, – продолжает он с мрачным видом, – не скоро кончится.

Приходится смириться. На прощание я с благодарностью пожимаю профессору руку.

Что он сказал? Через какое-то время до меня доходит смысл его слов. «Война не скоро кончится». Никто из нас не питает иллюзий насчет продолжительности этой ужасной войны или по поводу ее исхода. Ни сейчас, ни потом, никогда – но мы молчим.

Восемь дней ожидания. Время напряженной работы. Война неустанно подбрасывает к нашим дверям свои жертвы. Наконец, заключение готово.

– Заходите, пора, – говорит профессор Шмидт.

Мы проходим в его небольшую лабораторию. Он просит ефрейтора подать ему стеклянную колбу и среди плавающих в растворе формалина органов отыскивает спинной мозг нашего парня. Затем вскрывает его.

– Глядите, вот отгадка: тяжелый случай гематомы спинного мозга.*[3] В результате ущемления была разорвана центральная артерия спинного мозга. После чего произошло кровоизлияние в нервную ткань над вторым спинномозговым сегментом. Вы едва ли могли спасти этого человека. В трагическом исходе операции нет вашей вины, не упрекайте себя.

Я с благодарностью принимаю слова этого доброго, мудрого человека, избавившего меня от угрызений совести.

– Но что же нам теперь делать в подобных случаях, – задаю я ему вопрос, – оперировать или отказываться от операции?

– Я не хирург, – отвечает Шмидт, – но, раз вы меня спрашиваете, все-таки отвечу: «Да, я бы стал оперировать, снова и снова».

Это полностью совпадает с моими убеждениями. Я никогда не сдамся.

Форстер

Невыносимый зной, ночные мучения с клопами, густые тучи навозных мух – вот чем вспоминаются дни, проведенные в Даугавпилсе. Мучения для нас, адская пытка для беспомощных раненых и больных. Мухи облепляют все неприкрытые участки тела, лезут в лицо, глаза, нос, падают к нам в тарелки. Кто знает, может, перед этим они ползали по трупам или возились в грязи.

В таких условиях, какие защитные меры ни принимай, не приходится ждать ничего хорошего. Дело кончается массовой диареей, сопровождающейся лихорадкой. Затем у некоторых болезнь перерастает в хроническую, мучительную дизентерию с кровавым поносом.

Итак, уже в Даугавпилсе начинается изнурительная череда приступов кишечной колики с рвотными позывами и кровотечениями, что очень скоро приводит к истощению наших людей. Болезнь не щадит никого. Самое невыносимое и мучительное состояние для хирурга – это когда приступ начинается во время операции. Нам не остается ничего другого, как соорудить прямо по соседству с операционной туалет, куда можно сбежать, если внезапно подступают боли и спазмы кишечника. Каждый раз во время этих отвратительных перерывов грубо нарушаются правила асептики.

Кроме всего прочего, дизентерия осложняется воспалительными процессами. Эти болезни сводят меня впервые с профессором Форстером, нашим терапевтом, неисправимым насмешником и блестящим диагностом. Мне знакомы его критические труды по туберкулезу. В свое время они привлекли к себе всеобщее внимание. Ему об этом известно. Как-то раз, приехав из Мюнхена, он торжественно продекламировал со своим баварским акцентом: «Да, мой дорогой, когда все вы, преданные забвению, будете гнить в подземном царстве, мир еще долго будет вспоминать Бернарда Форстера!»