Георгий Литвин - Выход из мёртвого пространства Страница 6

Найдется, наверное, немало людей, которые со мной категорически не согласятся. Но я считаю именно так.

Разумеется, в июне сорок первого таких мыслей ни у меня, ни у моих товарищей не было. Но - и тут прошу мне поверить - это заявление было воспринято в полку не как успокоительное (так и хочется написать - лекарство) известие, а, наоборот, как предостережение об опасности и близости войны. В чем тут дело? Вероятнее всего в том, что мы на Дальнем Востоке были в постоянном напряжении, в ожидании войны. Я уже писал о том, что звено истребителей находилось в постоянной боевой готовности, о провокациях японцев. Словом, у всех было ощущение, что война не только не за горами, она рядом, буквально за окном. Есть такое выражение - "я шкурой чувствую". Так вот, "шкурой" и мы чувствовали ее дыхание.

В воскресенье, 22 июня, полеты не планировались. Кто играл в шахматы, кто отправился в спортгородок, кто на речку. Разница во времени с Москвой немалая - семь часов, поэтому и узнали мы о нападении фашистов только вечером, из сообщения по радио.

Конечно же, был митинг. Клеймили агрессоров, просили срочно отправить на фронт. Были уверены, что враг скоро будет разгромлен.

А на следующий день рыли щели для укрытия, маскировали самолеты. И жадно ловили по радио последние известия, сводки с фронтов. Однако составлены эти сводки были так невнятно, что при желании можно было понять их так, что наши войска вот-вот вышвырнут фашистов. А желание такое, конечно, было у всех, это же естественно! Вот и пребывали в такой восторженно-предстартовой эйфории, даже знаменитое выступление Сталина 3 июля не вывело из нее.

Восторженно восприняли приказ срочно перегнать самолеты на другой аэродром, в район железнодорожной станции. Значит, наш полк отправляется на запад, в действующую армию. Теперь, похоже, успеем, без нас фашиста не разобьют!

Самолеты разбирали, каждую деталь укладывали по ящикам, ящики накрывали брезентом. Как же, военная тайна! Наверное, тот, кто читает эти строки сегодня, улыбнется: в чем, мол, тайна, зачем везти летчиков на фронт без самолетов? Что тут скажешь! Тогда в обстановке секретности жила чуть ли не вся страна, муж, например, мог не знать, где работает его жена, и наоборот. Чего уж тут удивляться, что самолеты перед отправкой на фронт по ящикам раскладывали! Маскировали...

Настроение, как я уже говорил, у всех было приподнятое. Один из молодых пилотов допустил какую-то недисциплинированность, и его отстранили от отправки на фронт. Более строгое наказание трудно было придумать! Прикомандировали к полку и нескольких добровольцев из других частей - помню летчиков Родина, Шумова, Фадеева.

И, наконец, застучали по рельсам колеса. Разговоры в теплушках - только о войне, как там нам придется.

На какой-то остановке неподалеку от Читы в нашу теплушку подсели из другого вагона летчики Петр Откидач и Вадим Фадеев. Вадим - высокий, красивый, крепко сбитый, прекрасный рассказчик и, как почти сразу выяснилось, большой любитель пения. Что только тогда мы не пели - и "Катюшу", и про партизан Приморья, и о любимом городе, который может спать спокойно...

На станции Слюдянка нас встречало, казалось, все население поселка. Стоило поезду остановиться, как заиграла гармонь, и летчики, выскочившие из вагонов, и местные, вышедшие нас встречать, пустились в пляс. И никакого трагического надрыва, как сейчас пишут поэты, в той пляске не было. Просто веселились от души...

Изменилось наше настроение, когда на одной из станций остановился рядом с нашим составом санитарный поезд. Из окна его вагона кто-то вдруг окрикнул:

- Федя! Шашурин!

Наш техник Федор Шашурин бросился к поезду... Но тут, я думаю, надо начинать новую главу. Главу о войне. Настоящей, а не о той, о которой пели в песне "Если завтра война...". Совсем другой она оказалась.

Донбасс. Что кричат, когда идут в атаку

Подбежал Федор Шашурин к санитарному поезду, а его туда не пускают. Тогда он - к окну вагона. Разговаривал с кем-то, пока санитарный поезд не отправили дальше на восток. Тогда мы окружили Шашурина, и начались расспросы.

Оказалось, Шашурин встретил своего друга, который служил в истребительном полку недалеко от западной границы. Аэродром, где он был, попал под бомбежку. Самолеты даже взлететь не успели, щели и те вырыты не были. Друг Шашурина был ранен, пришел в себя только в эшелоне. Настроение у него было аховое: и не воевал толком, а уже ранен, и таких, как он, целый эшелон...

Долго мы обсуждали услышанное. Уж слишком сильно оно отличалось от того, что мы читали в газетах и слушали по радио. Говорили и о маскировке, и о том как материальную часть и самих себя уберечь, пока кто-то не бросил примерно такую фразу:

- Да, учили нас тому, что нужно на войне, и так, как делается на войне. Только те, кто учил, и сами толком не знают, как это делается, не было у них боевого опыта. На самих себя только и приходится рассчитывать. Не весело... Мы замолчали. Ведь каждый думал о том же самом. Стучали колеса. Все ближе и ближе к фронту... Прибыли в Балашов. Разместили нас в казармах летного училища. Начали собирать самолеты и облетывать их. И здесь не обошлось без накладок.

Вадим Фадеев решил показать высший пилотаж. Летал он над аэродромом и на малой высоте. За его трюками наблюдал весь город. Гражданские были в восторге, по Фадееву, когда он приземлился, командир полка вкатил десять суток за лихачество.

Как-то две девятки самолетов вели учебный бой. Сначала все шло по правилам, а потом смешались в кучу, которую еще со времен Халхин-Гола летчики называли "собачьей свалкой". Кто-то, не разобравшись, позвонил на наш аэродром: мол, наши самолеты ведут бой с немцами, шлите подмогу. Когда разобрались, опять нахлобучка: зачем пугаете мирных жителей!

Через несколько дней полк вылетел в Воронеж, там самолеты дозаправили горючим, и снова в полет - теперь уже на аэродром под Купянском Харьковской области. Нас, технический состав, перебросили туда же транспортными самолетами.

Здесь наш полк разделили на два: 40-и полк и полк 40-А, который вскоре стал именоваться 446-м истребительным. Командиром был назначен майор Судариков, заместителем - Явтушенко, комиссаром - Королев.

Нам прочитали приказ о предательстве командования Западного фронта: Командующего фронтом Д. Г. Павлова и других генералов. Сейчас о генерале Павлове пишут много, за всеми публикациями и не уследишь. Один историк доказывает, что Павлов ни в чем не виноват, он, мол, выполнял приказы Сталина и не выполнять их не мог, а сам он - человек мужественный, честный и в военном деле вполне грамотный. Читаю другую статью, писателя, а в ней сказано, что Павлов все-таки виноват, что не был настойчив, а после ареста выпил чуть ли не бутылку коньяку (по-моему, это не аргумент. Пить коньяк бутылками - дело, конечно, малоуважаемое, но за это, насколько мне известно, не расстреливают).