Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2 Страница 6

А задержалась я опять потому, что, во-первых, собралась компания (кроме тех же, был Шемахин, оба супруга Парен и их спутник, и Аврамов), как было не посидеть? А во-вторых, канун праздника[20], значит, завтра рано не вставать. Как было не соблазниться такой заманчивой перспективой. И почему надо себя сдерживать, отказывать себе в удовольствии весело провести время? Ведь это так скоро надоест, так скоро станет невозможным.

Папирос я себе купила, курила много. Пила вино. Было очень весело.

Вышли мы раньше, чем в прошлый раз, но от Porte de St.Cloud шли пешком. Мне нравятся мои новые знакомые. Подкрепление из Монтаржи довольно сильное[21]. В субботу я уговорилась с ними идти на Montmartre на fete. Одна беда, что нет денег. Опять садимся на мель. Если бы я зарабатывала, я бы чувствовала себя хорошо и свободно. Когда я работала у Вахромеева, то так и рассчитывала, что буду платить каждый месяц 200 фр<анков>. А на 280 всегда сумела бы прожить. И открыток бы сама себе накупила. Сегодня получу работу самую противную — манто киевским швом.

13 ноября 1926. Суббота

Сегодня идем на Montmartre кататься на корове. Войцеховский зайдет за мной в 7, а Софиев и Лиля встретятся в городе.

А завтра общее собрание, выборы старостата. Вчера мы пытались подобрать кандидатов. — Костя, Обоймаков, а дальше — расхождение; я говорю — Муретов, Лиля — Шемахин. Беда только, что все будут отказываться. А с Шемахиным у нас что-то неладное. Черная кошка пробежала, и сидим-то мы теперь врозь.

Получила вчера письмо от Наташи, и какой-то неприятный осадок остался от него. Какое-то расхождение и расхоложение. До последнего письма все-таки я чувствовала что-то родное. А теперь как-то слышится другое: отчужденность, небрежность, может быть, трудно с ней быть откровенной, как раньше.

15 ноября 1926. Понедельник

Во-первых, суббота. Войцеховский зашел за мной вовремя, а я его задержала, и в результате мы опоздали на 25 минут. Пришли в кафе — никого. Сидим, ждем — никого. Очень было неприятно, решили, что Лиля была и уехала. Настроение упало. Софиева тоже не было. В конце концов, решили идти на ярмарку. Там нас догнал Софиев, он опоздал на час — у него вышло недоразумение с поездом, сел на direct[22], кот<орый > идет прямо на Versalles, это на него похоже. Пошли на fete. Сначала настроение было кислое, потом рассеялось. Играли на каких-то лотереях, какие-то кольца закидывали на движущихся птиц, выиграли с Войцеховским утку, катались в каких-то каретках, кот<орые> во все стороны вертятся и притом кругом с сумасшедшей быстротой. Одним словом, получили полное ярмарочное удовольствие, кот<орое> возможно только в Париже, промокли под дождем и пошли в кафе пить грог. В кафе интересные типы, американские матросы, проститутки, джаз-банд. С большим интересом наблюдала я жизнь ночного Парижа. Очень тяжелое впечатление произвела на меня одна проститутка, некрасивая, но богато одетая, она как-то держала себя иначе, чем другие; по-видимому, ей нездоровилось, а потом заплакала. Пьяное, некрасивое лицо, слезы, безобразно искривленный рот, и рядом целующий ее матрос, ничего не понимающий по-французски. В другом кафе наш разговор мало подходил к окружающей обстановке. Говорили только я и Софиев. Об искренности, о вере, о Христе и Мыслителе. Уже не первый раз Софиев захватывает меня своими разговорами, своими словами. Особенно помню один момент, когда мне хотелось сказать ему многое, очень многое, — он сказал: «Меня мучают два образа — Христос и Мыслитель с Notre-Dame. Сильные образы. Какого из них я больше люблю, — не знаю!» Затем, растирая рюмкой пепел на блюдечке, вдруг быстро добавил: «А может быть, и знаю, так, лгу только». Этот вечер оставил сильное впечатление: Montmartre и наши разговоры, и слова, и голос Софиева, — и в кафе, и ночью, когда мы шли пешком домой. Он мне нравится и глубиной своей и искренностью.

Вчерашний день. Общее собрание — очень много крику, шуму, «это ложь!», «подлец!» и т. д. Костя был председателем, и я им прямо любовалась, замечательно вел собрание, так спокойно, не повышая тона. Доклад Кагана и отчаянная, порой даже безобразная и огульная критика. Сложил свои полномочия[23]. Доклад Левы по поводу издания записок[24]. Выборы нового старостата. Во время прений, когда м<ада>м Парен сказала, что «после такой критики никто не согласится быть старостой», я переменила тактику и согласилась выставить свою кандидатуру. Я прошла большинством голосов, Костя, кажется, получил на 2 меньше, потом Муретов. Запасными членами выбраны Обоймаков и Шемахин. Нам даны самые широкие функции, поручено в течение недели решить вопросы относительно записок и представить проект общему собранию.

21 ноября 1926. Воскресенье

События последних дней стоят в памяти каким-то густым туманом. Страшного в них не было ровно ничего, вообще не было ничего сильно волнующего. А я чувствую, что начинаю запутываться и сама себя не понимать.

Я сегодня много курила, и у меня голова болит, а потому весь сегодняшний день представляется сплошным туманом. Что-то странное и дикое было в Союзе поэтов. Рассказывали, как Терапиано поджидал Сосинского в подворотне и ударил его по лицу. Так что, значит, тот вместо литературной пощечины получил реальную. Сосинский извинился перед Союзом за тот инцидент; принят обратно в члены Андреев — все шло как-то само собой, а придя домой, я перестала все понимать. Союз приближается определенно к «Верстам», ведущим в Москву. Ссорится с «Звеном» и т. д. Глупо.

Работа в старостате. Беготня в YMCA, заседания после лекций, возвращение с последним поездом и т. д. И единственный конкретный, рельефный и ясный образ — Софиев. Вчера он был у меня. Мы читали друг другу стихи. И в довершение всего он попросил у меня тетрадку, и я, почти без колебания, дала. Ведь это самое большое, что я могла сделать — дать прочесть все стихи. Это значит — все сказать! Все! А разве мне этого не хочется? Разве я не хочу рассказать ему все, даже то, чего я еще сама не осознала!

А разве не было и так: когда с первого заседания Костя провожал меня на вокзал, и я боялась опоздать на последний поезд — зачем скрывать — ведь я не только не боялась, я этого хотела, безумно хотела остаться с Костей и — будь что будет! А потом отдавать все стихи, даже с посвящением «Косте» — Юрию. Мне только не хочется, чтобы об этом знали дома. А все, что стоит вне этого образа, представляется сплошным густым туманом. Где-то я бываю, что-то узнаю, передаю, записываю, волнуюсь и забываю.

Должно быть, накурилась я сегодня…