Олег Ларин - Первопроходец Страница 6

— Уважаемые господа! — обратился он к переполненному залу. — Один великий мудрец сказал: «Всякая значительная истина, чтобы утвердиться в сознании людей, должна пройти три ступени развития. Первая: «Это так нелепо, что не стоит и обсуждать». Вторая: «Это шарлатанство, безнравственность, авантюризм», И, наконец, третья: «Да это давно уже всем известно»… Чтобы так не случилось, господа, позвольте исправить висящую перед вами карту.

Предчувствуя свару, зал весело загудел. Вся профессура из президиума с изумлением следила, как с помощью красного шнура Журавский отрезал большой кусок безжизненного пространства, воткнув в него зеленые флажки. Затем он развесил свои графики и диаграммы, раздал по рядам фотографии и наконец водрузил на кафедру почти пудовый кочан капусты, картофелину размером с голову младенца, внушительный кабачок и крупную морковь… Кто-то восхищенно воскликнул; «Откуда это чудо, сударь?»

— С 66-й параллели, — торжествующе улыбнулся Журавский. — Из тех самых мест, где, если верить карте, сплошная мерзлота и гибельные болота.

Агрономы России, собравшиеся из дальних и близких уделов государства, слушали его с почтительным и напряженным вниманием.

— За три года существования нашей станции посевы овощей в Печорском крае увеличились в девять раз, а картофеля — в восемнадцать! Мы первыми на Севере получили 200 пудов ячменя с гектара и 4500 пудов картофеля. Выписанный господином Соловьевым самый скороспелый сорт русского картофеля отстал от нашего, печорского, на две недели. От одной киевской фирмы, мы получили семена самых крупных греческих кабачков, предельная величина которых была помечена на конверте — 6–7 вершков. Посеянные в Усть-Цильме, они дали гигантские плоды длиной 12–14 вершков… Печорский ячмень, посеянный в умеренном поясе Северной Америки, дал две жатвы в течение одного лета… Несколько лет назад канадцы просили у архангельского губернатора семена шенкурской пшеницы, но тот заявил, что пшеница в нашем крае может существовать только в воспаленном воображении фанатичных одиночек. Я сам послал им эти семена и получил ответ: шенкурская пшеница в Канаде оказалась самой приспособленной, самой урожайной!

Оратор замолчал, припоминая, не забыл ли чего важного, и пошел к карте снимать красный шнур. Вслед ему катились аплодисменты.

— Господин Журавский, — окликнули его из президиума, — а что прикажете делать с вашей капустой?

— Щи, — сразу нашелся Андрей Владимирович под одобрительный смех зала.

Симпатизировавший Журавскому, но отнюдь не разделявший его биогеографических взглядов о «потеплении Севера», Петр Петрович Семенов-Тян-Шанский добился для него приема у председателя Совета министров Столыпина. Журавский доказывал ему необходимость дальнейшей разведки печорских углей и ухтинской нефти, настаивал на строительстве железной дороги через Котлас к Обдорску (Салехарду), предлагал запретить продажу северных территорий иностранным концессионерам, так как сегодняшняя малоценность этих земель завтра может обернуться сказочными богатствами.

— Русские предприниматели если и являются на Печору, — с горечью говорил он первому министру России, — то непременно с наполеоновскими амбициями. Нефть, руда, уголь — это все нипочем. Им нужно по меньшей мере напасть на жилу алмазов, золота и серебра и при этом не где-нибудь в болоте, а на самом берегу Печоры, вблизи уездного центра и без каких-либо разведок и исследований… Считаю давно назревшим вопрос о постоянно действующей, многоцелевой экспедиции в глубине Большеземельской тундры и Северного Урала…

Кажется, фортуна наконец-то стала улыбаться Журавскому: он был утвержден в должности специалиста сельского хозяйства при департаменте земледелия, а вскоре получил назначение начальником Северо-Печорской экспедиции, на которую правительство ассигновало 50 тысяч рублей в течение первых двух лет работы. Никогда еще не возвращался он на Печору с ворохом таких добрых вестей!

Экспедиция, которую возглавил Журавский, приступила к разведке ископаемых богатств Северного Урала и Припечорья, к поискам новых земель для сельскохозяйственного использования и рациональных путей сообщения. Успехи Журавского в высших сферах произвели сильное впечатление на Матафтина, Кириллова и других местных воротил, и на какое-то время они прикусили языки.

Весну и лето экспедиция провела у кочевников, перебираясь от выселков к становищам и собирая цветковые растения, мхи, насекомых, образцы почв. Только по совокупности множества признаков, по сумме годовых температур и жизнедеятельности тундры, а главное — многолетними фенологическими наблюдениями можно было подтвердить гипотезу, которая возникла при виде хорейворского леса, остановившегося у порога Ледовитого океана: юг медленно, но неуклонно наступает на север, тайга теснит тундру, выбрасывая хвойные десанты, а ледяная броня океана постепенно отходит к полюсу.

На 309-й версте от устья Колвы, в зарослях дикой гречихи Никифор подобрал какие-то странные глиняные черепки со следами кабалистических знаков. Журавский уже видел такие прежде, но отбросил в сторону, как не заслуживающие внимания. Но теперь… теперь черепков было слишком много, чтобы не задуматься об их происхождении: ведь ни кочевники, ни зыряне глиняной посуды не держали.

Через несколько дней на песчаной косе им попались кремневые наконечники стрел, грубо обточенные каменные ножи, копья, скребки для выделки кож. Сомнений не было: здесь, в центре Большеземельской тундры, жит человек древнейшей культуры!..

Они перешли на Адзьву и там нашли еще девять самых северных в мире стоянок древнего человека. Это были находки высочайшей научной ценности!

По возвращении домой Журавский был срочно вызван в Архангельск на «особое совещание при его превосходительстве г-не губернаторе И. В. Сосновском». Пока шла экспедиция, тот проехался по Печоре, увидел «миражи больного воображения господина Журавского» — угрюмые берега с жалкими остовами елочек и, обработанный свитой недоброжелателей ученого, принял жестокое решение. Большинством голосов совещание постановило «дальнейшую деятельность Северо-Печорской экспедиции прекратить, так как затраты на шестилетнее исследование Печорского края не могут оправдаться возможными их результатами».

Андрей Владимирович бросился за помощью в Петербург, но Ученый комитет Главного управления земледелия оставил в силе архангельское постановление. Авторитетные ученые, группировавшиеся вокруг комитета, выразили недоверие исследованиям Журавского и всему Печорскому краю, еще раз подчеркнув живучесть гофмановских концепций. Не пожалел красок выступивший а печати приват-доцент Петербургского университета Питирим Сорокин, якобы заявивший от лица своих соплеменников — ижемских зырян, что «…нет почти исследователя, который, ознакомившись с нашим, вечно мерзлым Печорским краем, не поражался бы ложным уверениям и химерам господина Журавского. Благодаря тому, что для многих этот край терра инкогнита, ему даже удалась затея с опытными станциями».