Александр Чуманов - Палка, палка, огуречик... Страница 6

Однако вот что интересно: подстригаясь в настоящей парикмахерской, я даже сейчас, когда и волос на голове почти что не осталось, маленько как бы млею от чутких прикосновений профессионала. Как бы слегка тащусь. А папина процедура всегда была если не мучительной, то утомительной и нудной. Почему бы, ума не приложу…

И еще: когда моих сверстников родители начали отправлять в парикмахерскую, где за сорок пять копеек их стригли под «молодежую», отец мой ни о «молодежной», ни о парикмахерской долгое время даже слышать не хотел, будто подвергали сомнению его самое сокровенное ремесло и самую сокровенную эстетику мальчиковой стрижки. Впрочем, учитывать мое мнение и уважать мое самолюбие не имели склонности оба моих родителя, к чему я еще вернусь, возможно, не раз…

А также отец освоил подшивание валенок и делал это с невероятным тщанием, скрупулезно следуя не им разработанной технологии, часами натирая дратву куском битума, опутав ею все жилое помещение. То есть работал крайне медленно, но, наверное, качественно. Хотя за это не поручусь.

Потом, он ловко пилил дрова двуручной пилой в одиночку, чему я научиться в свое время не удосужился, а теперь уж и не научусь. Когда же слегка подрос я, отец меня вообще достал этими дровами — более ненавистной работы я до сих пор не знаю. Помню, от скуки незатейливо экспериментируя, зная, что папка прекрасно может обходиться и без меня, я однажды попробовал просто держаться за ручку, не прилагая никакого усилия. Получилось нормально — отец не заметил ничего. Тогда захотелось пойти дальше. И в какой-то момент я отпустил ручку с намерением через минуту торжественно провозгласить: «Вот видишь, папка, я тебе совсем даже не нужен!»

Однако мой эксперимент оказался неудачным, и я испуганно прикусил язык. Потому что эта зубастая падла как выскочила из своей щели да как проехала по отцовской руке!.. Отец так и умер, не узнав о моем эксперименте с пилой и с ним. Так и отправился в лучший мир, думая, что виноват сучок, из-за которого мне не хватило силенок удержать опасный инструмент от его дикой выходки…

А уж как здорово насобачился папка дрова колоть — вообще. Виртуозно насобачился колоть в сидячем положении, левой рукой придерживая полено, а правой бесшабашно маша топором, причем бесшабашно — лишь на первый взгляд. Потому что на самом деле риска не было никакого — в момент, когда топор опускался вниз, отец на мгновение убирал руку, а возвращал ее на место тотчас, едва лезвие достигало полена.

И я так умею, честное слово. Отец научил. Это, может быть, единственное, чему он меня научил. Ну, разумеется, не считая географии и биологии. И чем я до сих пор маленько горжусь.

Когда мои зять с дочерью затеяли гоношить шашлычки, я моментально обратил в щепки несколько крупных поленьев. Зять глядел на меня зачарованно, как на фокусника, а я, будто пацан сопливый, млел под этим взглядом и пару раз чуть пальцы себе не отмахнул — на них ведь, молодых и до крайности самонадеянных, так трудно произвести впечатление. А так иной раз хочется…

А больше никаких существенных деяний отца по хозяйству не запомнилось. Но знаю точно — ни одной даже самой паршивенькой сарайки отец в своей жизни не построил, сущность электричества и всего, что с ним связано, представлял более чем смутно, гаечный ключ смотрелся в его руке еще более нелепо, чем смотрелся бы, скажем, скипетр.

Однако почему-то всю жизнь стоит перед глазами почти идиллическая картинка: «Отец, выпрямляющий ржавые гвозди». Следовательно, он эти гвозди куда-то потом вбивал. Но вот куда?..

Отдавая дань справедливости и объективности, сообщаю: я тоже далеко не мастер золотые руки, перечень моих личных умений, разумеется, больше, но, наверное, это потому, что воспитывался я не в детдоме, живу в иной эпохе и обстановке, а кроме того, знаю о себе куда больше, чем об отце, в котором нечто важное я, весьма возможно, проглядел. Однако скрупулезность, тщательность к числу моих трудовых добродетелей явно не относятся, и, умея бывать настырным в достижении некоторых целей, всегда и от всякой работы хочу отделаться как можно быстрее, часто затем, чтобы немедленно взяться за следующую, кроме того меня всю жизнь раздирает и другое противоречие — имея склонность к пунктуальности и пресловутому раскладыванию по полочкам, одновременно и очень часто действую на авось, наобум и тяп-ляп. Уж не оттого ли это, что дали мне жизнь два не просто разных, но и, пожалуй, глубоко чуждых друг другу человека…

Время действительно всем лекарям лекарь. Осенью отец, едва передвигаясь, отправился-таки на работу. В школу, разумеется. При своем столь значительном увечье он никогда не числился инвалидом второй группы — всегда у него была третья, «рабочая». То есть работать, может, и не обязательно, за тунеядство не привлекут, однако попробуй просуществовать на совершенно неприличную пенсию.

Пожалуй, папке по первости очень больно было на работу ходить. И там стоять да время от времени перемещаться от стола к развешанным по стенкам картам и обратно — тоже больно было.

Но я не слышал, чтобы он жаловался. Правда, меня тогда, в самом начале его инвалидного трудового пути, и не было на свете. Когда же я на свет Божий появился-таки в пятидесятом году прошлого века (страшновато звучит с непривычки), то нашел отца уже довольно бодрым да шустрым калекой. Начав с идиотского «тутра» да пары костылей, он мало-помалу расходился, разбегался, «тутр», как уже говорилось, выгодно загнал, костыли в чулан закинул и даже перестал заказывать в городе так называемые ортопедические ботинки — этакое чудо обувной архитектуры, если кто не знает, — щеголял сперва в хромовых сапогах, потом перешел на цивильные полуботинки, носимые, в зависимости от погоды, с калошами или без, опирался на легкую щегольскую тросточку. Правда, при ходьбе отец сильно припадал, однако то, что осталось от начавшей забываться ноги, служило ему довольно надежной подпоркой.

Однако зимой нормальная обувь нередко жестоко подводила отца. Он падал на каком-нибудь скользком месте, и тогда к нему опять возвращалась та первоначальная боль. Тогда вновь извлекались из чулана костыли, извлекались оттуда же собственноручно подшитые пимы, почти такие же высокие, как ставший легендарным «тутр», и даже более жесткие, и опять дорога на работу и сама работа делались пыткой.

Туго приходилось в такие времена и папиному выходному — а другого у него не было — пальто, он был уже весьма грузным мужчиной, и не существовало в природе такого драпа, который бы мог работать, как баббитовый подшипник коленвала, а требовалось именно это. Другими словами, ткань под мышками держалась недолго, скоро образовывались дыры, на них накладывались заплатки из предыдущего пальто, но и у заплаток ресурс получался невелик, однако заплатки были удобны тем, что подчинялись теории и практике основ взаимозаменяемости. В конце концов пришли к тому, что стало у отца два выходных пальто, одно — под костыли, другое — для хождения с тросточкой…