Виктор Бакин - Владимир Высоцкий без мифов и легенд Страница 60

Валерий Золотухин

И никогда не знаешь, как лучше ответить.

Ог­рызнешься — получишь горячую порцию «правды жизни»,

промолчишь — разозлишь его не меньше,

и разольется кипяток густой унижающей брани —

аж пар гуляет над прибитыми актерами.

Вениамин Смехов

К концу 65-го года постепенно выработался свой самостоятель­ный почерк, особый стиль «Таганки», отличающий этот театр от всех остальных. Актеры этого театра даже внешне отличались от других — они не только ходили повседневно в джинсах и свите­рах, но так и выходили на сцену. Режиссер создал великолепно тре­нированную, музыкальную труппу, добиваясь от артистов вирту­озного владения телом, доводя актерскую пластику чуть ли не до уровня цирковых трюков. Сегодня Юрия Любимова называют ге­ниальным режиссером, создавшим на основе традиций Вахтанго­ва, Мейерхольда, Брехта собственный театральный стиль, новый сценический язык.

Режиссерского диплома у Любимова не было. В.Смехов: «Лю­бимов сам по себе — необразованный режиссер. Он из актеров — сладких, симпатичных, более-менее успешных, среднего таланта. Любимов необразован в области живописи, изобразительного ис­кусства — все нахватано на уровне интуиции. Он не музыкальный человек, нет слуха. В области литературы тоже скорее нахватан­ный, чем начитанный. В поэзии наивен: по Любимову, читать сти­хи надо по знакам препинания — ему так кто-то сказал. Вот состав­ные. А дальше начинается магия. Он собирает спектакль, слышит всех, превращает сделанное кем-то в нечто другое... Потом вдруг мы въезжаем в период, когда он никого не слушает, а начинает ос­вещать, редактировать, резать, собирать, сочинять, перестраивать и фиксировать. Дальше — генеральная репетиция. Ему кажется, что это провал, а приходят зрители — триумф. Фантастика. Почти все неправильно. Но это — магия!»

В первых же спектаклях Любимов не отступил от своего про­граммного заявления: сделать не театр переживания, а театр пред­ставления. Здесь почти не было традиционной драматургии, театр опирался на инсценировки поэзии и прозы, к которым другие кол­лективы не тяготели. Появление на сцене «Таганки» спектаклей «Ан­тимиры» и «Павшие и живые» перевернуло представление многих о театре, сказалось и на развитии поэзии. Поэты увидели свое слово на сцене, почувствовали вкус к широкой аудитории. Многие зрите­ли после спектаклей «Таганки» открывали для себя уже зрелых по­этов и даже Маяковского.

Все, что ни ставится в театре, рифмуется с событиями за его стенами. Здесь зритель мог услышать со сцены то, что говорилось шепотом дома на кухне. И эти слова формировали общественное мнение, несхожее с официальной идеологией. Поэтому ни один спектакль не выходит к зрителю без скандала. Скандал — такой же знак «Таганки», как красный квадрат в эмблеме театра, который, как плащ матадора, не только дразнил, но и вызывал ярость правитель­ства. По сути, театр Ю.Любимова выполнял роль, театру несвойст­венную, — он был политическим рупором интеллигенции. Безвы­ездно живя в стране и отлично зная истинное положение вещей, многие тем не менее хотели услышать об этом со сцены, хотя бы в виде намеков. И, конечно же, партийная печать отмечала «идейную нечеткость ряда постановок театра», говорили о том, что «театр на­чинает повторять самого себя, настойчиво употребляя одни и те же приемы, замыкаясь в однообразном режиссерском рисунке», и что «актер оказывается лишь пассивным исполнителем режиссерско­го замысла». Дальнейшая жизнь театра покажет, что последнее за­мечание было справедливым — Любимов чаще всего относился к актерам, как к инструменту своих замыслов, напрочь отвергая их самореализацию. Театральные критики в статьях о «Таганке» оха­рактеризуют этот театр как театр коллективный, театр единомыш­ленников, но строящийся на беспрекословном подчинении режис­суре Ю.Любимова.

Правда, Высоцкий на своих концертных выступлениях пытал­ся опровергнуть это устоявшееся мнение: «Иногда раздаются упре­ки: мол, в нашем театре очень мало внимания уделяется актерам. Ну, это несправедливо. Мне кажется, что даже очень много внима­ния. Просто настолько яркий режиссерский рисунок, что в нем, ко­гда работать не с полной отдачей и не в полную силу, обнажаются швы, знаете, как в плохо сшитом костюме... А если это наполняет­ся внутренней жизнью, актерской, тогда... происходит соответст­вие, тогда от этого выигрывает спектакль». Но здесь, скорее, он выдавал желаемое за действительное. Для режиссера Любимова те­зис реформатора театра Немировича-Данченко о режиссере, «уми­рающем в актере», был неприемлем. Да и сам Любимов не скрывал своего отношения к актерам: «Когда мои комедианты видят меня в зале, они лучше играют. Нечто вроде собак и хозяина... Мой театр нуждается в диктатуре...»

Через несколько лет (21.05.1971.) В.Золотухин запишет в сво­ем дневнике: «Он не умеет вызвать творческое настроение артиста. Опускаются руки, хочется плюнуть и уйти. Зажим наступает...»

Наблюдавшая многие годы за Любимовым писательница З.Бо­гуславская написала о нем в своем эссе: «Он бывал груб, деспотичен, когда исполнитель роли не воспринимал его трактовки, он словно «разряжался», наблюдая унижение бестолкового актера. А уж если кто-нибудь отваживался переспросить его о часе репетиции — мож­но было нарваться на издевательство».

Кто-то из актеров принимал такое отношение режиссера к ним как должное, кто-то протестовал. В 1967 году актер «Таганки» Алек­сандр Калягин, сочтя такое отношение к актерам неправильным, из­ложил свой протестный взгляд в письме Любимову... После чего вы­нужден был уйти из этого театра.

Л.Филатов: «Актеры позволяли ему все, они его любили, обожа­ли, получали очередную порцию хамства и прощали. Считали: пока не опустится занавес, мы должны быть с ним. Но мы же не стали артистами на «Таганке» от этого коллективизма. Командой высту­пали на сцену. Командой проорали. Командой взяли друг друга на плечи и унесли. Но тогда мы это любили. Это был как бы наш дом, нас здесь собрали. Но мы там были не сами собой — всеми. Не по отдельности. И даже Вова покойный... Высоцкий. Он был большой индивидуалист, но даже он в рамках театра держался очень уме­ренно. Как все. Таков был закон кадетского корпуса. Он как бы не афишировался, не декларировался, но это было всем понятно: здесь все ведут себя так.

На «Таганке» было много индивидуальностей, которые приня­ли правила такой игры. На какой-то срок. Это не могло длиться всю жизнь. Люди стареют. Люди устают, и у каждого просится наружу нечто. И тот, кто в состоянии исторгнуть это нечто из себя, тот, ко­нечно, уходит».