Алексей Полянский - Ежов (История «железного» сталинского наркома) Страница 60

Это предупреждение было совсем не лишним. Некоторое время назад Родос в ходе допроса избил резиновой дубинкой комкора Мерецкова и сломал ему несколько ребер. И если этот здоровяк пришел в себя, хотя и пролежал с неделю в тюремной больнице, то хилый Ежов и от пары ударов Родоса может испустить дух.

Записку на имя Берия Ежов написал от полного отчаяния. Он сбился со счета, не знал, сколько дней провел в камере. Была надежда, что Берия доложит о записке Сталину, тот вспомнит о нем и вдруг что-то изменится. Во время следствия над военными и, кажется, над Бухариным и другими правыми, Хозяин просил Ежова докладывать ему все их письма, и на его имя, и на свое. Но в данном случае писать Сталину Ежов не осмелился. Если Берия получил от Хозяина такую команду, то он доложит ему и об этой записке, если нет, то просто не станет беспокоить.

Он долго думал, как обратиться к Берия. Официально, как к наркому внутренних дел от заключенного Ежова? В таком случае он показывает косвенное признание своей вины. Берия он с самого начала их знакомства называл по имени. Так решил обратиться и на этот раз.

Ежов даже не догадывался, что Сталину была уже безразлична его судьба и участь бывшего «железного наркома» предрешена. Показательных процессов Сталин больше не планировал и интереса к тому, каким путем Ежова ведут к стенке, не проявлял. Этот маленький, послушный и исполнительный человек сделал свое дело и теперь должен уйти вслед за теми, от кого сам же помог избавиться.

16 июня 1939 года

Родос не так давно завершил дела Косиора и Чубаря, хорошо над ними поработал, расколол на все сто процентов, за что и получил раньше срока третью шпалу на петлицы. Он хорошо усвоил главный принцип своей работы: будешь колоть врагов — сверли дырки в гимнастерке, будешь миндальничать с ними — сам попадешь в камеру.

Это был молчаливый, угрюмый человек со злыми глазами.

Несмотря на начальное образование и природную тупость, он сделает хорошую карьеру и только в 1956 году, уже после падения Берия, полковника Родоса вместе с группой следователей приговорят к смертной казни. Хрущев скажет о нем в своей речи на XX съезде партии: «Это — никчемный человек, с куриным кругозором, буквальный выродок».

Но все это будет потом, а летом тридцать девятого Родос был в большом фаворе. Ему поручали самые сложные дела, давали наиболее строптивых подследственных. Хотя дело Ежова сам он не считал сложным и надеялся быстро добиться от него нужных показаний.

Потушив папиросу, Родос взглянул на сидящего перед ним тщедушного, сильно поседевшего человека в мятой гимнастерке, со множеством красных от алкоголя прожилок на морщинистом и небритом лице. Он совершенно не был похож на того молодого симпатичного мужчину с ясными глазами и приятной улыбкой, портреты которого всего несколько месяцев назад висели чуть ли не в каждом кабинете в зданиях НКВД, включая и этот.

— Вы подтверждаете показания Косиора о совместной работе на польскую разведку? Где, когда и какие секретные сведения вы передавали Косиору, кого еще завербовали для этого?

Ежов вздрогнул. Хотел было встать, закричать на следователя, но тут же вспомнил, кто он и где находится. Быстро и сбивчиво стал говорить, что Косиора плохо знает, встречался с ним только на правительственных совещаниях. А польских шпионов он постоянно разоблачал, выявил пробравшегося на руководящую работу в НКВД агента польской разведки Сосновского и нескольких его сообщников.

Родос с недовольным лицом слушал его оправдания, а потом спросил:

— Может быть, вы и Радека с Пятаковым плохо знали и не получали от них инструкций Троцкого?

— Ни от кого и никогда я инструкций Троцкого не получал. Радека знал очень плохо, встречал его на квартире у Пятакова несколько раз, но это было лет десять назад!

— Вы дружили с Пятаковым?

— Никогда. Нас познакомил Марясин, председатель Госбанка. Собирались для выпивки когда у него, когда у Пятакова. А потом я навсегда поссорился с Пятаковым.

— Вот как. Когда же это было?

— В тридцатом или в тридцать первом, сейчас не помню.

— И что же вы с ним не поделили?

— Пятаков, выпивши, часто хулиганил, издевался над присутствующими. Как-то раз я сидел рядом с ним за столом. Пятаков незаметно уколол меня булавкой и сделал вид, что это не он. Прошло какое-то время, и он еще раз меня уколол, уже сильнее. Я не сдержался, ударил Пятакова по лицу, рассек ему губу. В этот вечер я ушел обиженный на него и так никогда с ним и не помирился и дел никаких не имел.

Следователь терпеливо выслушивал сбивчивые показания своего бывшего наркома, потом неожиданно произнес:

— Хорошо врешь, сука. Только я не Пятаков, булавкой колоть не буду, но правду говорить заставлю.

С этими словами он вышел из-за стола и сильно ударил Ежова по лицу. Тот отлетел чуть ли не в самый угол кабинета. Ударившись головой о трубу умывальника, он застонал и почувствовал во рту солоноватый привкус крови. Родос не дал ему опомниться и два раза пнул ногой в печень и в пах. Ежов закричал и, схватившись за живот руками, стал кататься по полу.

На языке следователей это называлось «обломать рога», хорошенько избить подследственного на первом же допросе, чтобы он знал, что его ждет в дальнейшем, если он будет упираться и не давать нужные следователю показания. Это выражение пошло в НКВД с легкой руки тезки, приятеля и собутыльника Ежова комиссара государственной безопасности третьего ранга Николая Галактионовича Николаева-Журида, возглавлявшего особый отдел наркомата. Теперь Николаев-Журид тоже сидел в Сухановке, ему быстро «обломали рога» и он исправно, под диктовку следователей, давал показания на Ежова.

Ежов сам часто учил этому следователей, говорил, что явных врагов, тех, кто упирается, скрывает свою контрреволюционную сущность, не хочет разоружиться перед партией, можно для начала «немножечко побить». После этого они становятся куда более покладистыми и, как правило, быстро «разоружаются». Ежов советовал «немножко побить» секретаря Ягоды Буланова, своего бывшего приятеля Марьясина и многих других упрямцев. Разве всех упомнишь.

Он поднял голову, вытер кровь с губы.

— Я все расскажу, не бейте меня. Моя вина перед партией и народом столь велика, что оправдываться мне нет смысла.

— Умойтесь, возьмите полотенце, — садясь за стол, сказал Родос, обращаясь к Ежову уже на «вы».

«Больше бить не будет, — подумал Ежов. — Надо на все соглашаться, меня уже ничто не спасет».

Он сел на табуретку и время от времени промокал полотенцем разбитый нос. Родос в это время листал бумаги, а потом, не глядя на Ежова, подвинул в его сторону пачку «Беломора» с лежавшей на ней коробкой спичек.