Н. Никитин - Преступный мир и его защитники Страница 60

За что были самым зверским образом убиты две женщины? Тоже из-за рубля, и эта роковая власть денег, губящая жизнь, должна страшить всех.

Сопоставив с преступлением Висса и К0 знаменитый роман «Преступление и наказание», обвинитель указал, что попавшие теперь на скамью подсудимых преступники — далеко не Раскольниковы, и у них решительно никакой борьбы не происходило в душе, прежде чем решиться на убийство старухи ростовщицы.

Это — ужасная молодежь, больной продукт больного века, и вполне заслуживает самого строгого возмездия за свое преступление.

Иогансен и Висс — убийцы, они сами признались в этом, а Марко — их подстрекатель.

Доказывая несомненную виновность всех трех подсудимых, товарищ прокурора энергически настаивал на применении к ним высшей меры наказания.

На долю защиты Висса и Иогансена в этом деле выпадала, безусловно, трудная задача — вызвать снисхождение к убийцам.

— Господа присяжные заседатели! — начал свою речь присяжный поверенный Казаринов. — Когда мы читаем грустную повесть о том, как в чью-нибудь мирную жизнь с ее радостями и печалями вторгается преступная рука и разбивает эту жизнь, — мы негодуем, сердце и разум требуют воздаяния, и мы облегченно вздыхаем лишь после того, как преступник претерпевает должную кару. Но приходится нам читать иногда и иную повесть, в которой сам герой является преступным нарушителем права ближнего, и часто мы живем одной с ним жизнью, радуемся его радостям, страшимся его страхом, сердце наше болезненно замирает, когда его схватывают представители закона, и если бы нам пришлось быть его судьями — кто знает, какой приговор мы бы ему написали.

Отчего же происходит такая разность взглядов у нас, считающих преступление недопустимым и наказуемым? Эта разница происходит оттого, что в первом случае мы смотрим на преступника извне, с точки зрения жертвы, и видим в нем лишь неразумную злую силу, которую надо уничтожить; во втором же случае мы находимся в самом центре психической жизни преступника, наблюдаем эту жизнь со всеми ее страстями, соблазнами, борьбой, падением, отчаянием, одним словом — видим в преступнике не отвлеченную силу, а живого человека с печатью божества и с богоотступными чертами. Мы понимаем его, а понимать — это почти всегда сочувствовать.

Итак, от точки зрения совершенно меняется наша оценка события. Обе точки зрения крайние, истину надо искать в середине и, чтобы быть справедливым судьей, надо в равной мере осветить и ту, и другую сторону.

На суде уголовном эта равномерность освещения часто не соблюдается. В настоящем деле она, несомненно, не соблюдена относительно подсудимого Иогансена. Что касается подсудимого Висса, то требование это соблюдено вполне. Вся жизнь Висса с младенческих лет по настоящее время выяснена до мелочей и его собственными объяснениями, и показаниями его родителей, родственников и учителей, и даже заключениями врачей-психиатров. Мы видим в нем живого человека, понимаем его и потому сочувствуем ему. Вместе с сочувствием все взгляды направляются на него, весь интерес дела сосредоточивается на нем, а тем временем Иогансен — безмолвный, сумрачный, со своим загадочным взглядом — остается в тени не как живой человек, а как безличная, злая сила, к которой никто никакого сочувствия питать не может. И не знаем мы, что здесь перед нами, — глубокий ли омут, населенный чудовищами, или просто лужа, в которой на два пальца воды, сосредоточенное ли глубокомыслие или невозмутимая пустота, — и так как мы ему не сочувствуем, то склонны все толковать в худшую сторону.

Но как часто наружный вид не соответствует внутреннему содержанию!

Эффектными страшными вывесками манит в себя ярмарочный балаган и сулит открыть неизведанные ужасы, а войдешь в него — все так просто, мизерно и жалко. О серьезном обвинении говорит подчас обложка уголовного дела, хотя бы того, которое приобщил господин прокурор по обвинению Иогансена в ношении револьвера и в угрозах этим револьвером; а открыли мы дело, и что же — револьвер оказывается ломаным! Нет, чтобы судить верно, надо смотреть глубже; не заглянув в душу Иогансена, вы не можете взвесить и его вины; на одной чаше весов лежит громадная тяжесть — его преступление, а на другой не лежит ничего.

И вот встает защита. Все с любопытством ждут, что положит она на эту чашу. Господин прокурор восклицает: «Я интересуюсь, что может сказать защита Иогансена!»

Да, — отвечу я ему, — немного могу я сказать, но все-таки скажу хоть что-нибудь.

Что такое, — спрошу я прежде всего, — этот Иогансен, который в двадцать два года, в то время, когда другие молодые люди вступают на разных поприщах в договоры с обществом для служения ему, приведен сюда под конвоем, чтобы свести с обществом свои окончательные счеты? Злодей ли это торжествующий, урвавший на жизненном пиру завидную долю, зачерствевший в своей преступной сытости и равнодушно смотрящий на бедных, голодных и бесприютных? Нет! Это сам голодный, бездомный, жалкий, смотрящий с улицы сквозь щели забора на сытный пир других!

И это — первое, что радует меня, как защитника. Я рад, что преступление его взросло не на тучной почве, в теплоте оранжереи, что не цвело оно пышным цветом, не опьяняло тонким ароматом и не дало сладких плодов, а, как сорный, бесплодный чертополох, выгнало его на задворках жизни из тощей земли, отравленной ядом отбросов.

У преступления, как и у всего, две стороны: одна — лицевая, привлекательная, манящая, другая безобразная, отталкивающая. Только одну изнанку преступления довелось видеть Иогансену, и может он сказать, что если жизнь его была лишена и света, и смысла, и благословения, то самым темным, самым бессмысленным моментом ее, самым высшим проклятием над ней было совершенное им преступление.

И это — первое, что кладу я на чашу весов Иогансена!

Как же к двадцати двум годам стал он убийцей?

«Человека нет, он должен создать в себе его», — говорит французский философ. Да, каждый сам создает в себе человека, но, чтобы создать, надо, чтобы было чем и из чего создать, и одному для этого дается много, другому — мало, третьему — ничего. Мы разбирали жизнь Висса, и я нахожу, что ему было нечто дано. Он имел перед собой пример труженика-отца, ему даны были образование, любовь матери, любовь сестры, которые сопутствуют ему даже сюда, в этот зал, и вы видели, с каким самозабвением протягивают они ему здесь руку помощи, хотя бы и призрачной. Здесь читались письма, присланные ему издалека любящей женщиной, и в этих письмах слышали мы обращенный к нему омытый слезами призыв: «Друг мой, не делай ничего злого!»

А где, — спрошу я, — мать Иогансена? Почему, живя здесь, в Петербурге, не появилась она среди свидетелей? Почему нет ее даже среди публики? Что же не придет она сопутствовать ему на этом печальном шествии, чтобы ободрить его взглядом, чтобы сказать ему: «Ты опозорил меня, но я прощаю тебя, я мать твоя»?