Владимир Ерохин - Вожделенное отечество Страница 60

ВЕЛИКИЙ ПОЧИН

— Как говорил великий Диззи Гиллеспи, если хочешь играть джаз, научись топать, — поучал нас хозяин биг-бэнда. И добавлял: — Молодость нам дана для того, чтобы хорошо играть в старости. Он почему-то особенно выделял меня: — Да, Володя, ты — великий баритонист...

Сам он славился в среде джазменов, которые говорили:

— Басист нормально играет. Их маэстро знаешь как выдрачивает!

В студии джаза объявили о субботнике.

— Он, сука, один раз бревно поднёс, — запричитал наш дирижёр, — а нам теперь к восьми-тридцати являться!

ХАМОВНИКИ

Молебен кончился, все стали подходить к руке священника. Подошёл и хор. Вдруг в тишине раздался оглушительный чмокающий звук — альтиха Галя приложилась основательно — взасос. Старенький священник взглянул на свою руку и, не удержавшись, по-детски громко рассмеялся: на тыльной стороне его ладони отчётливо пропечатались напомаженные губы благочестивой певицы.

— Как настоятель с тобой обошёлся, — сказал, прикуривая во дворе, регент Женя. — Я его даже мысленно послал...

А я так понял, что послать мысленно — это все равно, что наделать в штаны.

МАРСИАНСКИЕ ХРОНИКИ

В церкви говорили, что землетрясение в Армении — это наказание Божие.

— А нам за что советская власть досталась? Все живут как люди, а мы — как свиньи.

Лето — хорошее время для начала войны, осень — для массовых репрессий.

Уже стрижка наголо ввергала бедного призывника в состояние шока. Он не узнавал себя в зеркале. Какой-то жалкий, исхудавший, уродливо-инфантильный вид. Как зек. Да ещё телогрейка и сапоги (в армию надевали что поплоше — все равно потом выкидывать — "там все дадут"; возвращались домой в военном, часто — краденом). Называли их презрительно-жалостливо "допризывниками". И они были в принципе готовы к нравам тюремной камеры, блатной шайки, в которую постепенно превращалась наша армия.

Русские гордились своей удалью, и это отразилось в анекдотах, мате-выручалочке и бесшабашном пьянстве. А потом поднялся такой фантастический мат и такое фантастическое пьянство, что стало уже не смешно. И картина, нарисованная Матерщинником в Матерном Его Слове, уже могла быть хоть и мрачноватой, но реальной, обрекая слушателя на статус раба — сына наложницы.

Время от времени в автомобильных катастрофах гибли партийные руководители Белоруссии.

Слово "советский" звучало постыдно — как "позорный" или "дурацкий" — за исключением, может быть, среды спортсменов. Наивные энтузиасты системы вызывали подозрение в грядущей нелояльности, ибо вся система была выстроена на лжи, а значит, наивных сторонников иметь не должна была. Посвящённые же говорили о ней с особой, им одним понятной блатной интонацией — смеси цинизма с фальшью и иронией.

Верой и правдой служить коммунизму могли или глупые, или бессовестные — такой вот шёл отбор.

Хиппи попали в ситуацию экзистенциально безысходную: они родились — и оказались внутри Совка.

Возле здания КГБ на Лубянке стоял в задумчивости длинноволосый небритый человек в распахнутой шинели — полубезумный художник, приехавший из Алма-Аты. К нему подошёл милиционер:

— Что вы здесь делаете в центре?

— В центре чего? — удивился художник.

Его мать написала министру обороны: "Я отдала вам сына здорового, а получила калеку".

(Он ударился головой о штык.)

"В центре чего?"

Но никому ещё не пришло в голову спросить: "За границей — чего?" Понятно, чего.

— Что вы можете сказать о фуге в связи с русским народом? — спросил у Ленки Цедерблом профессор консерватории. Лена терялась в догадках:

— Что она такая же великая? Щедрая? Добрая? Широкая? Могучая? Певучая?..

— Нет, все не то. Первая среди равных.

Этого даже изощрённый еврейский ум не мог себе вообразить. И поставили ей по специальности четвёрку.

Лена с отличием закончила консерваторию и студию джаза и стала работать аккомпаниатором в детском саду.

Конечно, в компании джазменов это звучало странно. Но мне приснилось, что именно в компании киряющих джазменов и кадрящихся девиц я произнёс следующий наставительный монолог: "У человека должна быть только одна жена. Если твоя жена умерла, женись на вдове или девице. Если жена твоя жива и ты не можешь с ней жить — разведись и уйди в монастырь".

— Опять певицы звонили, — сообщил Вернер.

— Что ж, отодрать мы их сможем, — согласился Мозырев, одним ухом прислушиваясь к тому, как неуверенно, словно боясь оступиться, пробует ноту тромбон.

От студии джаза к центру под проливным дождём тянулась унылая толпа москвичей, сопровождаемая густой цепью милиции. Они несли обвисшие от сырости плакаты со смутными угрозами в адрес президента Рейгана — кажется, собирались брать американское посольство. Набирали их в каждом районе, от всех предприятий по нескольку человек — как на овощную базу, или как отбирают-заложников — и вот они, в свой выходной субботний день, понуро брели по осенней мостовой отстаивать дело мира.

Привыкли понемногу лгать, подворовывать.

— Антисемитизма в Советском Союзе нет, — утверждал маленький, шустрый Яков Аронович Шмулевич, преподававший нам "марлей и тырпыр", то есть марксистско-ленинское учение о журналистике и теорию и практику партийно-советской печати, — потому что я его не чувствую.

— Надо, чтобы он, сука, чувствовал! — сказал, узнав об этом, Толя Каркуша.

Его досада напомнила мне кусок сливочного масла, который держал, не зная, в кого кинуть, потому что все вокруг были такими, что и по морде могли дать, пацан в пионерском лагере, приговаривая:

— Такой кусок масла пропадает.

В армии, напротив, масло ценилось на вес золота, и студент-солдат Шуйский, изучавший китайский язык, вернувшись из военных лагерей домой, намазал ломоть хлеба маслом и торжественно выбросил его в мусоропровод.

В другой компании — преимущественно художников и киноактёров, куда затесался один повар, — собирались ежегодно 23 февраля, в День советской армии, обряжались в армейские обноски (повар приходил во флотском), ели картошку, сваренную в мундирах, пили водку, курили махру, заворачивая её в газетные самокрутки, и ругались матом.

— Наше дело — убивать, — сказал полковник авиации. (Только что сбили корейский авиалайнер.)

А Наталья Сац говорила, что из-за этого шулера Рейгана с его крылатыми ракетами она не успевает даже сходить по маленькому делу, а когда все-таки сходит, то думает: "Боже, какое наслаждение!"

Наша армия дрочила пушки, пристреливала автоматы. А войны все нет и нет.