Айно Куусинен - Господь низвергает своих ангелов (воспоминания 1919–1965) Страница 61

Пока я возилась возле больной, охранник заметил, что одной женщины в бараке не хватает. Долго искали и, наконец, нашли под нарами. Вылезать она отказалась, и охранник вытащил её силой. Она лежала на полу посреди барака. Это была восемнадцатилетняя девушка, она только что окончила школу. Арестовали её как врага народа — за то, что ходила в церковь. Девушка всё лежала. Тогда в барак вошли несколько охранников, они схватили её и поставили на ноги как мраморную статую. Легко догадаться, какие непристойности говорили солдаты, поднимая голую девушку. Я отвела её к постели, укрыла и сказала несколько слов в утешение. Но охранник меня грубо одёрнул: «Нечего утешать ведьму!»

Из этого барака всегда слышалось пение. Но однажды всё стихло. Женщин перевели в другое место, и там они, скорее всего, приняли мученическую смерть.

Была в Потьме и тщедушная деревенская старушка, которая всех называла «моя радость». Её так и прозвали. Это была глубоко верующая простая деревенская бабушка. Она никогда нигде не училась, но речь её была живой и богатой. Приведу здесь трогательную историю её жизни.

Около 1895 года мать Моей Радости, очень бедная женщина, продала дочь за двести рублей в жёны человеку, который был намного старше её. Муж оказался извергом, избивал жену так, что скоро она стала калекой. Она несколько раз убегала к матери, но та исправно возвращала её мужу. Не смог помочь ей и священник. В конце концов она убежала навсегда. Хотела уйти в монастырь, но её не приняли, потому что была замужем. Она устроилась на работу в одной усадьбе, жила в маленькой каморке рядом с кухней. Врач, осмотрев её, сказал, что она никогда окончательно не выздоровеет и тяжёлую работу выполнять не сможет. В усадьбе она работала кухаркой. Со временем немного окрепла, выучилась грамоте. Каждое воскресенье она ходила в церковь, помогала сельскому священнику. Шли годы. Моя Радость была довольна и счастлива. Но во время революции сгорела усадьба, помещика убили. Позже большевики арестовали сельского священника и её как шпионов. «Хотя я знать не знаю, что за работа такая у этих шпионов», — усмехаясь говорила Моя Радость. Но тогда было не до смеха. Скоро эта простая женщина — особо опасный государственный преступник — оказалась в лагере Потьма. Не знаю, к какому сроку её приговорили.

В тринадцатой зоне были в основном эстонки, латышки и литовки. Все были внимательны к старушке. Работать она не могла. Однажды на Пасху произошло чудо: Моей Радости сказали, что на её имя пришли письмо и посылка, они у коменданта. Я пошла вместе с ней. Письмо и посылка были от их сельского священника, он к тому времени уже освободился. В посылке были продукты, даже огромное гусиное яйцо с красиво нарисованной Богородицей. К сожалению, это расценили как религиозную пропаганду, и комендант яйцо разбил. Но всё же внял моим мольбам и отдал разбитое яйцо старушке. Она была счастлива, держа в руках кусочки скорлупы, ведь они были освящены. Само яйцо она разделила между своими друзьями, а скорлупу сохранила, она служила ей с тех пор иконой.

Многих политических из тринадцатой зоны позже отправили этапом в Сибирь. Там они собирали живицу, жили в первобытных условиях. Женщины из Прибалтики писали нам в Потьму из Сибири письма. Жизнь там, по их словам, была невыносимой. Мою Радость освободили, я видела её в последний раз, когда она уезжала в свою деревню. Она мечтала снова увидеть родную церковь. Сбылась ли её мечта — не знаю.

Был в Потьме и четырёхногий узник, трофейная лошадь. Это было большое, некрасивое, одноглазое животное, инвалид войны. На ней возили воду. Когда я её впервые увидела, вспомнила лошадь из «Семерых братьев» Алексиса Киви[179]. Она понимала лишь немецкую речь. Других языков она, видно, не знала, но когда слышала немецкое слово, издавала радостное ржание. Немки-заключённые любили этого своего товарища, давали ей хлеб из своих маленьких пайков, поверяли ей свои горести. Животное было довольно, что с ним хорошо обращаются.

Но однажды случилось несчастье. Отвезя в поле обед, возчик поставил лошадь перед кухней. Вдруг пустые железные бидоны с грохотом скатились с телеги. Лошадь понесла, стукнулась головой о стену и околела. Немцы в лагере были в большом горе. Из конины сварили вкусный суп.

После четырнадцатой я попала в шестнадцатую зону, там в середине февраля 1952 года мне было приказано готовиться к этапу. На следующее утро меня с пожитками погрузили в грузовик, и он пошёл к станции. Я думала, что поеду дальше на поезде. Как же я была удивлена, когда грузовик остановился перед огороженной забором территорией, где было три новых двухэтажных дома. У ворот охранник, но без собаки. Меня отвели в чистую комнату, довольно уютную. Там уже были две женщины — финка Сайма Ахмала из Оулу и русская Вера Леонтьевна Некрасова, научный сотрудник ленинградской библиотеки. Я оказалась в хорошем обществе.

Мне заявили, что я нахожусь в изоляторе — «чистилище» для тех политзаключённых, которые будут скоро  освобождены. Большинство из них были иностранцы, а также украинцы, эстонцы и латыши. Нас, финнов, было трое, третьей была Ольга Хиетала из Хельсинки. Здесь были молодые и старые, здоровые и больные; нас, видимо, поместили в изоляторе, чтобы мы перед освобождением забыли кошмары многих лет заключения. Условия здесь были гораздо лучше, чем в бараках. Еда неплохая, приносили её аккуратные девушки-мордовки. В этих местах в основном жили мордовцы, финно-угорское племя. В нашем распоряжении была даже библиотека! Большую радость приносили прогулки в красивой дубовой роще, летом мы могли наслаждаться цветами и ягодами.

Многие из моих друзей были уже на свободе, а я всё ждала. О моём деле не говорилось ни слова. И вдруг случилось происшествие, которое почти разбило все мои надежды на освобождение. В начале марта 1953 года меня вызвали к начальнику политотдела лагеря. Вызов не мог предвещать ничего хорошего. Я очень нервничала. В конторе меня принял любезный незнакомый офицер, даже усадил на стул. Он вынул из портфеля толстую пачку бумаг, легонько по ней похлопал и сказал:

— Это протоколы ваших допросов. Мой начальник послал их сюда из Москвы, чтобы я выяснял, как вы себя чувствуете. Есть ли у вас жалобы?

Я ответила, что никогда не жалуюсь, зная, что это бесполезно. Он начал хвалить мой ум, а я знала по опыту, что это — тревожный признак. Он сказал, что прочитал все протоколы допросов и знает обо мне очень многое. Даже то, что я владею несколькими языками. Потом вдруг спросил:

— Вы бы смогли написать письмо по-английски?

Я ответила утвердительно и спросила:

— Кому это письмо будет адресовано?